Форум ГСВГшников

Объявление

Форум в строю .

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » Форум ГСВГшников » Изба-читальня » Новинки литературы


Новинки литературы

Сообщений 1 страница 30 из 38

1

Отрывок из нового романа Александра Проханова "Губернатор"

Роман «Губернатор» будет опубликован в журнале «Наш современник» №№ 1, 2 за 2016 год.

ЛАДЬЯ

Отрывок из нового романа "Губернатор".

Две недели, как Кирилл Плотников вступил в ополчение и защищал Донбасс. Не было боев, артналетов. Была жизнь в казарме, жесткая постель, грубая пища. Ополченцы дали ему прозвище "Плот", и он привыкал к матерным шуточкам, суровым покрикиваниям, ночным тревогам. Их всех вдруг поднимали и отправляли в ночную степь на поимку неведомых диверсантов, которых так никто и не видел. Кирилл терпел неудобства, учился слушать команды. Несколько раз звонил по телефону матери, винясь перед ней, чувствуя, что его благополучная жизнь, та, что готовил ему отец, прервала свое безоблачное восхождение и устремилась в непредсказуемое, грозное будущее. Оно готовило ему встречу с чем-то непознанным и влекущим.

На вторую неделю службы его подразделение отправили на охрану моста. Через реку вела железнодорожная ветка, которую стремился перерезать противник.

Мост был склепан из ромбов и треугольников, прозрачный и легкий, висел над рекой, отражаясь размытым серебром. Мост напоминал Кириллу загадочный музыкальный инструмент. Когда по нему проходил редкий состав, мост сначала вздыхал, как орган, потом барабанно ухал, и на прощание, вслед уходящему составу, издавал рыдающий звук.

Ополченцы по обе стороны реки отрыли траншеи, выложили защитные стенки из мешков с землей, соорудив пулеметные амбразуры.

Общались через реку друг с другом по рации. Сходились вместе, обедая у костра. Вновь расходились, отдыхая в блиндажах. Кирилл, стоя на посту под звездами, смотрел, как переливаются светила в ромбах моста, который, как бредень, процеживал небо, вылавливая из него мерцающих рыб.

( Collapse )
Дни стояли солнечные, прохладные. Река была синей, холодной. На крутых берегах желтела трава. К берегу была причалена лодка, в которую тихо ударяло течение, и по воде уплывали разводы. Пахло рекой, шпалами и тончайшими железными ароматами, которые источал мост.

Кирилл сидел в кругу ополченцев и чистил картошку. Приближалось время обеда. На усыпанной пеплом земле, где обычно разводили костер, уже были сложены дрова. Кириллу, как младшему, вменялось чистить картошку, разводить огонь, приносить из реки воду в старом помятом ведре. Но вешать котелок над огнем, засыпать в кипяток картошку, кидать ложку соли, вскрывать штык ножом банку с тушенкой и вываливать в булькающую воду розоватое мясо с прожилками жира, — все это делал кто-нибудь другой, из бывалых, не доверяя городскому юнцу сотворение похлебки.

Кирилл бережно снимал с клубня землистую кожицу, обнажал белую картофелину, стараясь не срезать лишнее. Ему доставлял удовольствие этот нехитрый труд, который прежде был ему неведом. Еще недавно он слушал профессоров Оксфорда, читавших ему международное право, теорию управления, экономику крупнейших мировых корпораций. Сидевшая рядом хрупкая студентка Лора из Южной Каролины, нет-нет, да и улыбалась ему милым розовым ртом. Теперь же он чистил картошку на берегу безвестной реки у стального моста, в амбразуре, среди мешков, поблескивал пулемет, на бруствере окопа лежала труба гранатомета. И эти немолодые, усталые люди приняли его в свое братство, наградили доверием, поручили чистить картошку.

— А я тебе скажу, пустая ты голова. Если есть для тебя Бог, то и ты для него есть. А нет для тебя Бога, и тебя для него нет. И он тебя не защитит, не заслонит, когда тебя рвать на куски будут. Так и помрешь без Бога, — ополченец Лука, с длинным желтоватым лицом, большими, как у лошади, зубами, наставлял другого, по прозвищу "Чиж". Рыжий, вихрастый, с маленьким острым носиком, он и впрямь напоминал птицу. Крутил головой, вращал круглыми глазами, словно порывался взлететь.

— И так помру, и сяк помру, — он отвергал нравоученья Луки, — Там Бога нет, — он указывал пальцем в небо, — а здесь зато есть. Ты для меня Бог, и Лом для меня Бог, и Леший Бог. Если укры меня ранят, вы меня на себе потащите. Если я к вам голодный приду, накормите. Вы мои боги.

— Какой же ты, Чиж, человек поперечный. Ты слушай, чего умные люди говорят и наматывай. У нас в селе посреди улицы крест стоял, большущий, из лиственницы, еще старики поставили. Были большие пожары, из леса хвосты огня по небу летели и падали на избы. Село загорелось, один дом за одниим. Страсть. Огонь шел с гулом, не подойти, все сметал. Дошел до креста и встал. Стих. По одну сторону креста головешки дымятся, по другую цельные дома стоят. Их святой крест отстоял.

— Совпадение, — упорствовал Чиж, — Мало ли чего не бывает.

— Ты маловер, маловером умрешь. Слушай дальше. За Луганском казачки блок-пост держали. Все, как положено, зарылись, ежи поставили, блоки бетонные навалили. Украм не сунуться. Ночь, на посту один казачок стоял, который обет дал, если с войны вернется, уйдет в монахи. Вдруг видит, засветилось, как облако. Он автомат взвел. А облако подошло, и из него Богородица вышла. Говорит: "Буди своих, и уходите. А то через полчаса поздно будет"! Казак своих разбудил и увел в овраг. Только ушли, укры из "градов" по блокпосту вдарили. Раз, другой, третий. Бетон расплавился. А били впустую. Нет никого. Богородица того казачка спасла, чтобы он обет сдержал.

— Казачки что хошь тебе набрешут. У них языки без привязи, — упрямствовал Чиж.

— Тьфу тебе! — рассердился Лука и отвернулся от маловера.

Слабо застучало. Появился товарный состав. Тепловоз тянул вагоны, груженные углем. Въехал на мост, который изумленно вздохнул, гулко застучал, зазвенел множеством стальных струн, каждая на свой лад, и когда последний вагон покинул мост, вслед ему прозвучало прощальное рыдание.

Кириллу казались драгоценными минуты, которыми исчислялась его жизнь, прохождение по мосту состава, затихающий в металлических фермах звон. Драгоценными были лица ополченцев, озаренные предвечерним солнцем, родные, понятные, среди этих донских степей, синей реки, остроносой лодки, от которой по воде тянулись голубые разводы. И хотелось продлить, задержать эти минуты, как в куске янтаря задерживается и останавливается время.

— Что-то я не пойму, мужики. Мы тут воюем, воюем, не за себя, за Россию воюем, а где она, Россия? Смотрит, как нас укры "градами" посыпают? Стукнуть по столу: "Конец! Признаем Новороссию, как признали Абхазию"! И танки сюда, артиллерию, личный состав! А то тянем резину, людей напрасно теряем. Если б Россия откликнулась, мы бы сейчас в Киеве картошку чистили! — ополченец с позывным "Клык" недовольно качал головой, на которую была нахлобучена старая фетровая шляпа. — Не пойму, мужики, Россию.

— Ты, слышь, за Россию не думай, — степенно и рассудительно возражал ему ополченец Тертый. — Она тебе не Абхазия. Знает, что делает. Она, слышь, тебя не оставит. Наш Президент к энтому, ихнему американскому чумазику подходит и показывает съемку, где русская ракета муху за тысячу километров сбивает. "Вот, говорит, какая у нас умная ракета-мухобойка. Она, слышь, тебя, чумазика, где хошь найдет, в форточку влетит и в лоб втемяшет. Оставь, слышь, Новороссию". Такие дела.

— Тертый, откуда ты знаешь, что наш Президент ихнему говорил? Ты был там? — раздражался Клык, сбивая на затылок шляпу.

— Мне брат говорил. Он в Москве в МВД работает. Такие дела, — невозмутимо отвечал Тертый.

Еще один состав с другой стороны въезжал на мост. Он был собран из платформ и вагонов. Вагоны были полны металлолома, а на платформах, крытые брезентом, стояли тяжеловесные бруски, и виднелись автоматчики. Состав замыкал одинокий пассажирский вагон с мутными окнами, за которыми размыто белели лица. Мост прорыдал вслед вагону, словно прощался с ним навсегда.

Кирилл срезал с клубня затейливый завиток, бережно откладывал на траву белую картофелину. Думал, что все они явились в эту донецкую степь, чтобы воевать за русское дело. И ему дано изведать это возвышенное чувство, жертвенную любовь, готовность погибнуть за Родину. Как погибало до него множество безвестных героев. Он приобщен к их святому сонму.

— Вот ты, Тертый, про брата рассказываешь, который в Москве живет, — ополченец Плаха хмурил побелевшие на солнце брови, щурил синие невеселые глаза, — А у меня брат в Житомире. Не хохол, а русский. Вместе росли, вместе в школу ходили. Почти в один год женились. На поминках матери рядом сидели. Я ему звоню: "Коля, ну чего ваши хохлы с ума посходили. Нас бомбят, города разрушают, детей убивают. Откуда у них эта злость?" А он на меня матом. "Ты, говорит, москаль проклятый! Кровопийца! Ты нашу Украину кровью залил! Чтоб ты подавился крымским яблоком!" "Коля, говорю, в тебя черт вселился. Ты же русский!" " Украинец я, а не русский! А тебя знать не хочу!" "Что же, говорю, стрелять в меня будешь, если встретимся? Гранату кинешь?" "Кину! Чтобы мозги твои москальские полетели. Не звони больше!" Это ж надо подумать! — Плаха кусал травинку, глядя на реку печальными синими глазами.

— Да, такие дела, — вздохнул Тертый.

— Теперь не встретимся. А я ему в долг денег дал. Пропали деньги, — повторил его вздох Плаха.

Кирилл их слушал, не вникая в суть путанных, перелетающих с одного на другое суждений. Ему было светло. Казалось, в этом озаренном пространстве он существует одновременно ребенком и отроком, и юношей, и всей остальной, ему дарованной жизнью. И все в этой жизни обретет свою полноту и гармонию. Он одержит победу, совершит свой подвиг, вернется домой, где все будет, как прежде. Будет мир, любовь всех ко всем, и это он своим подвигом вернул дорогим ему людям чистоту и любовь.

— Мужики, про гранату это вы хорошо, — бодро воскликнул ополченец Ворон, недовольный печальными вздохами товарищей, — Пойти что ли, в речку гранату кинуть? Рыбки захотелось. А то тушенка из ушей лезет. А, мужики?

— Незаконно, — строго сказал Лука, — Рыбу глушить незаконно.

— Закон — война! — Ворон смотрел на бруствер, где у пулемета стоял ящик с гранатами, — Омуток отыскать и шмальнуть!

— Рыба в войне не участвует. Ты, Ворон, не перед людьми, а перед Богом ответ держишь. Он тебе на суде эту рыбу покажет и спросит: "Зачем ты ее гранатой убил? Мой, Божий закон, нарушил?"

Ворон отмахнулся от Луки. Повернулся к Кириллу, который аккуратно снимал с клубня землистый завиток, открывая белую картофелину:

— Плот, ты картошку чистишь, будто с каждой юбку снимаешь. Небось, девок быстрей раздеваешь? Жрать хочется. Бери ведро, беги к реке за водой! — и, достав зажигалку, стал разводить костер.

Кирилл дочистил картошку. Схватил мятое ведро и пошел вниз по берегу. Он принял, как должное, этот грубоватый приказ Ворона, готовый служить этим родным людям, исполняя их просьбы и наставления.

Он спускался к реке по тропке. Тропа была розовой, утоптанной, вела к лодке. На тропе лежала рыба, блестела чешуей, краснела плавниками. Видно, рыбак, поднимаясь от реки, обронил ее, и она плоско лежала, высыхая на солнце.

Кирилл спустился к воде. Лодка острым носом была вытянута на берег. В ней не было весел. На дне лежал деревянный черпак, и повисла сухая водоросль. У лодки на воде толпились водомерки, скользили, борясь с течением, прыгали, оставляя на воде крохотные лунки.

Кирилл зачерпнул ведром воду, вытянул ведро, чувствуя литую тяжесть. Стоял, вдыхая речные запахи, глядя, как серебряный мост отражается в синей воде, словно зыбкое облако. Захотелось сесть в лодку, оттолкнуться и плыть, отдаваясь течению, в безвестную даль.

Он взял ведро и стал подниматься по тропке, расплескивая вод, чувствуя, как намокла штанина. Рыба лежала на тропе, и он осторожно ее обошел, боясь наступить. На высоком берегу были видны ополченцы, горел костер. И вдруг он почувствовал тревогу, испуг, переходящий в страх, в ужас. Что-то страшное, неотвратимое и еще невидимое, приближалось. Оно давило сверху, не пуская его, и он нес ведро, ставшее вдруг непосильно тяжелым.

Стоя на тропе, еще не одолев береговую кручу, он увидел, как вдоль насыпи движутся три боевые машины пехоты. Грязно-зеленые, заостренные, с плоскими башнями, из которых торчат тонкие пушки. Над головной машиной трепетал сине-желтый флаг. Было видно, как из кормы вылетает хвост гари.

Ополченцы еще не замечали машин, продолжая миро сидеть у костра. Кирилл застывшими зрачками наблюдал отточенное, направленное на ополченцев стремление. Он оцепенел, не смел шевельнуться. Вся его жизнь с того чудесного утра, когда проснулся в детской кроватке и увидел в зеркале радугу, и мама, расчесывает гребнем пышные волосы, — вся его жизнь остановилась, и время исчезло. Вся его жизнь до этой черты, когда у моста сидят ополченцы, горит костер, лежат на траве очищенные клубни картошки, и вода проливается из мятого ведра, — вся его жизнь остановилась и больше не имеет продолжения.

Из головной машины ударило, полыхнул огонь. Вблизи ополченцев встал столб грязи и дыма. Ударили две другие пушки. Взрывы занавесили костер и ополченцев, и Кириллу показалось, что они навсегда исчезли. Но завеса грязи опадала, и стало видно, как кособоко бежит к траншее Ворон, как скатывается в окоп Лука, как ползет, поднимая зад, Плаха.

Кирилл бросил ведро и хотел бежать туда, где оставался его автомат. Но боевые машины отсекали его. Гремели пушки. За кормой растворялись створки, и высыпались солдаты в касках.

Он стоял на круче, облитый водой, и смотрел, как чернеют взрывы. Среди них красным язычком продолжал гореть костер.

Среди грохота и пулеметного стрекота раздался вой, и возник тепловоз, одинокий, безумный, подавая непрерывный сигнал. Лязгая, помчался среди взрывов, ворвался на мост, промелькнул среди серебряных ферм и скрылся, оставив по себе рыдающий вопль.

Пехота шла за машинами, стуча автоматами. Кирилл в рост, не понимая, что делать, стоял на круче, и больная мысль, — ведь там, среди взрывов, продолжает гореть костер, и лежат на траве очищенные клубни.

Увидел, как из окопа в сторону машин метнулся красный клубочек, разматывая за собой курчавую трассу. Ударил в машину. Ахнуло гулко. Машина закрутилась на месте, а потом повернула и слепо пошла к реке, туда, где стоял Кирилл.

Она приближалась, из нее вырывался рыжий огонь. Кирилл смотрел, как она надвигается заостренным носом, над которым играет пламя. Не мог убежать, не мог тронуться с места. Машина шла прямо на него, качая пушкой, дыша копотью. Прогремела рядом, обдав зловоньем горелой брони. Нырнула вниз по берегу. Скользила к реке, где была причалена лодка. Ткнулась в невидимую преграду, замерла, охваченная со всех сторон огненными язычками.

Кирилл увидел, как бегут к нему солдаты. У переднего под каской краснеет лицо, чернеет в дыхании рот, вздрагивают белесые брови. Вид воспаленного лица, скачущей на голове каски, сжатого в кулаках автомат разбудил Кирилла. Он повернулся и кинулся вниз к реке, по тропке, к воде, к спасительной лодке, которая его унесет от этого моста, стреляющих автоматчиков, от яростного, красного, словно ошпаренного лица.

Легким скачком перепрыгнул блестевшую на тропе рыбу. Обогнул грязные траки машины и чадную копоть. Приближался к спасительной лодке. Почувствовал, как вонзилась в него нестерпимая боль, пронзила от позвоночника к шее. Последним усилием кинулся к лодке, увидев на дне деревянный черпак и засохшую водоросль. Спихнул лодку в воду, и, падая на дно, теряя сознание, последним взглядом ухватил на воде серебряное отражение моста.

Очнулся, когда было темно. Лежал на дне лодки, слыша мягкие шлепки воды о деревянные борта. Было прохладно, пахло рекой. Лодка плыла, поворачиваясь в медленных водоворотах. Он вспомнил свой бег, ужас погони, блестящую рыбу на тропе, липкий огонь подбитой машины. Вспомнил боль, пронзившую спину, серебряное отражение моста. Теперь боли не было. Но он боялся пошевелиться, чтобы она не вернулась, чтобы лодка, плывущая по ночной реке, оставалась невидимой с берега.

Пошарил рукой по дощатому днищу. Нащупал деревянный черпак. Пальцы коснулись приставшей к днищу водоросли. В теле была легкость, почти невесомость, от которой все вокруг слабо звенело, — и высокое небо с первыми звездами, и река, пахнущая кувшинками, и берег, где что-то слабо светилось.

Он приподнялся, выглядывая из лодки. Здесь, в лодке, было темно, на берег был озарен. Увидел, как вдоль берега вьется дорога, и по ней мчится велосипедист. Мальчик в пузырящейся рубахе с хохолком распушенных ветром волос. Было видно, как мелькают спицы, мальчик, полузакрыв от счастья глаза, направляет свой перламутровый велосипед по теплой пыльной дороге, в брызгах перелетает ручей, несется вдоль ржаного поля, и вдруг из колосьев, из стеклянной зелени взлетает птица небывалой красоты, с развеянным хвостом, огненными перьями, с переливами голубого, изумрудного. И этот мальчик — он, его велосипед, подаренный отцом, его рубаха забрызгана ручьем, перед ним с хлопаньем жарких крыльев летит небывалая птица сказочной красоты.

Кирилл уронил голову, и берег с мальчиком скрылся. Он понимал, что это виденье, его слабость, потеря крови рождают бреды. Хотел их снова увидеть.

Осторожно, боясь напрячь раненую спину, выглянул через борт. Темнели избы деревни. У самой воды сидели мальчик и девочка, и она надевала ему на голову веночек из васильков и ромашек. Деревня, где он жил в детстве на даче, была совсем не у реки, но теперь, с воды, он различал резной наличник крайнего дома, колодец, у которого стоит мама в алом платье, и деревенскую девочку, к которой испытывает такую нежность. К ее золотистым загорелым рукам, к маленькой выпуклой под ситцевым платьем груди, к веночку, который она надвигает ему на лоб. И потом, уезжая из деревни, он прощался с ней у околицы, и она, провожая его, подарила ему цветок нежно-розовой мальвы. Он поцеловал ее первый раз в жизни, чтобы больше никогда не увидеть.

Кирилл, упираясь руками в днище, перевернулся и лег на спину. Его голова находилась там, где сужались борта. Берег был темный, без огней, и в прибрежных зарослях кричала ночная птица.

Он плыл мимо белоснежных дворцов, узорных решеток, мраморных статуй. Петербург распахивал свои великолепные площади, сверкающие проспекты, изумрудные сады. Он обнимал свою невесту, целовал ее пунцовые губы, ласкал сквозь вырез платья маленькие теплые груди. В этом городе он испытал свою первую ликующую любовь. Их свиданья превращались в ослепительный праздник среди колоннад, бронзовых всадников, сиреневых стекол Эрмитажа. Там, у ветряной синей реки, на которой дробилось и плескалось золотое отраженье иглы. Он мчался к ней в ночном поезде, предвкушая утреннюю встречу на Невском. Они станут пить красное вино, и у нее от вина будут темнеть губы. Они укроются в ее маленькой тесной квартирке на Литейном. Сладостно, без конца, он будет погружаться в счастливое безумие, обожая ее белые плечи, розовые, твердеющие от поцелуев соски, ошеломленно изумляясь ее доступности, ее наготе, всей ее прелести, принадлежавшей только ему. Вечером они отправятся гулять по смуглому теплому городу, любуясь маслянистым отражением фонарей, внезапным золотом купола, беломраморным львом на воротах. Осенью, когда лили дожди, и город казался отлитым из черного стекла, он приехал к ней вечером. Прямо с перрона поспешил на свидание, которое она назначила ему на мосту. Нева была черная, ледяная, на ней стояли корабли, увенчанные гирляндами, два эсминца и подводная лодка. Белые бриллианты отражались в черной воде. И там, на мосту, среди бриллиантовых отражений, она сказала, что выходит замуж, и просит ее не винить. Он испытал такую смертельную боль, такое небывалое несчастье, что стал падать, проваливаться сквозь железо моста, в черную воду с бриллиантовыми отражениями. В свое неутешное горе.

Теперь, лежа в лодке, Кирилл не испытывал боли, отпускал от себя царственный город, в котором жила его возлюбленная, все такая же ненаглядная.

Река, по которой плыла лодка, раздвинула берега. Маленький костер рыбаков отражался в воде, слышались неясные голоса. Кирилл вдруг увидел лондонскую улицу. Чернолицая женщина с тугими косичками выскользнула из двухэтажного автобуса и пошла, качая пестрой сумой. Гайд-парк был полон тихого солнца. Памятник Веллингтону был в зайчиках света. По аллеям медленно гарцевали наездницы. Лежа на подстриженном газоне в тени каштана, он смотрел, как переливаются мышцы на глянцевитом лошадином боку, как изысканно она перебирает копытами. Словно гордится молодой наездницей, которая, проезжая мимо Кирилла, бросила на него скользящий взгляд. И он, поймав и отпустив ее взгляд, вдруг испытал мучительное недоумение. Это мгновение, промелькнув, больше никогда не повторится. Не повторится этот скользнувший женский взгляд, ее приподнятые золотистые брови, выпуклый солнечный глаз лошади, и запах подстриженного газона, и белка, скользнувшая в ветвях каштана. Через тысячу лет никто никогда не вспомнит про эту белку, молодую наездницу, и его, лежащего на мягком газоне. И от этого печаль, непонимание жизни, ее бесконечной непознанной тайны.

Река, по которой плыл, одаривала видениями. Некоторые были воспоминаниями и поражали своей подлинностью. Другие были подобны снам, которые когда-то видел и забыл, а теперь они всплывали из забытых ночей.

Он вдруг увидел город, фантастический, небывалый, состоящий из небоскребов. Одни были похожи на искрящиеся кристаллы, другие напоминали прозрачные стебли, третьи казались огромными резными листьями папоротника. Один небоскреб был, как плавник огромного дельфина. Другой, как хрустальное птичье перо. Все переливались в ночи, меняли цвет, были увенчаны коронами, венками, плюмажами. Трепетали рекламы на неизвестных языках, бежали огненные строки, в которых мерцали необычные письмена. Кирилл любовался городом, вспоминал сон о нем. Город вдруг взлетел, превратился в волшебную птицу, ту, что он увидел когда-то в детстве на краю ржаного поля, и канул, оставив гаснущий след.

Кирилл был благодарен Тому, кто послал ему этот сказочный сон.

Река омывала гору, и по склону к воде спускалось множество людей. Все были в белых одеждах, мужчины и женщины. У многих мужчин были бороды, на головах женщин были кокошники с жемчугами. Они торопились к реке, чтобы посмотреть на Кирилла. Были ему странно знакомы, словно он видел где-то их любимые лица. Но только не помнил, где.

На берегах стояли густые леса. Небо, усыпанное звездами, казалось светлее этих лесов. Из чащи к воде выходили звери, стояли на берегу, — лоси, волки, медведи, дикие кабаны, лисы. Смотрели человечьими глазами, как проплывает лодка, И Кирилл, отпуская их, шептал: "Милые, милые!"

Он лежал, вытянувшись, головой к заостренному носу, ногами к корме. Ему показалось, что вся лодка полна цветов, розы, лилии, гладиолусы накрывают его до самой груди. Он тронул лоб и нащупал на нем тонкий бумажный поясок, но не стал его снимать.

Река расширилась, и берега почти исчезли. Там, куда он плыл, небо начинало светлеть. В лодку к нему вдруг подсели отец и мать, молодые, прекрасные, любящие друг друга. Кирилл испытал к ним такую нежность, такое обожание. Радовался, что теперь все они, трое, вместе, и уже неразлучны.

Он лежал на тропе, не добежав трех шагов до лодки. Рядом горела подбитая боевая машина пехоты. По тропе спускались солдаты в касках.

2

К Международному дню писателя
Юрий Поляков

КУСТАРЬ С МОНИТОРОМ

Путешествуя по Волге, я всякий раз отмечаю, что большинство теплоходов носят имена писателей: Пушкин, Лермонтов, Блок, Толстой, Достоевский, Лесков, Шолохов, Есенин, Фадеев, Некрасов, Островский, Мамин-Сибиряк, Симонов, Твардовский, Пришвин… Конечно, встречаются по курсу также и ученые, музыканты, художники, полководцы, даже государственные и церковные деятели. Но все они в совокупности едва ли могут соперничать с писателями, которые, по выражению четырехпалубного круизного красавца «Владимира Маяковского», «умирая, воплотились в пароходы, стройки и другие добрые дела». В таком преобладании на водах вольно или невольно запечатлена особая роль Слова в судьбе России.
Так уж сложилось, но именно литература была у нас не только тиглем, где выплавлялась золотая норма родного языка. Словесность при всей своей изящности являлась у нас узницей политической, государственной, даже экономической мысли. Вспомните Энгельгардта или Чаянова. Литература была убежищем для «тайной свободы» при царях-батюшках, а в советские времена стала заповедником, где в суровые интернационально-атеистические годы удалось сберечь, зашифровав в художественных иносказаниях, национальные и религиозные коды народа, кстати, не только русского, которому досталось больше других – за великодержавность. Вместе с тем, именно литература у нас традиционно аккумулировала и словесно оформляла недовольство людей жизнью, а значит, и властью. Не зря же Ленин так любил цитировать русскую классику, и «зеркалом революции», часто кривым, вольно или невольно становился любой честный художник. Оказавшись на германской войне, Куприн не узнал среди офицеров героев своего «Поединка». Впрочем, это была уже действующая, а не гарнизонная армия.
Наша история, как справедливо замечено, сначала словно «репетируется» на страницах книг, а потом уже случается в реальности. Пушкин провидел, Некрасов предвидел, а Блок уже трудился в комиссии по расследованию преступлений Романовых. Правда, недолго… Даже Бродский предсказал возврат Крыма, обмолвившись, что «лучше жить в провинции у моря». А советская власть, по сути, на страницах советской литературы закончилась задолго до того, как госдеп подсадил Ельцина на танк. Фига отросла и в кармане уже не помещалась. Творческая, прежде всего литературная среда стала лабораторией, где вывелся вирус социалистического иммунодефицита. При явном товарном и идейном дефиците размножался он стремительно. Однако «Апрель» и «Товарищество русских художников» не любили советскую власть каждый по-своему. Не случайно среди делателей социалистической революции 1917-го и капиталистической 1991-го мы обнаружим немало литераторов.
Заболевание писателей «державофобией» в нашей стране особенно опасно, ибо - нравится это кому-то или не нравится - литература искони была у нас частью общегосударственного дела. Многие классики 18 и 19 веков дослужились до высоких чинов и звезд, являлись опорой трона. Достоевский давал уроки в тишине членам царской семьи. Но и те, кто был в оппозиции, сидя в Лондоне, Сибири или Ясной Поляне, заботились не столько о плетении словес, сколько о разумном и справедливом устройстве общества. Даже изгнанник всесоюзного значения Солженицын, грустя в Вермонте, кумекал, «Как нам обустроить Россию». Русские, советские и антисоветские писатели были в своем большинстве заботниками и заступниками. Так их воспринимало и общество.
Вот с этой-то традицией отечественной словесности и повели жесткую последовательную борьбу в 1990-е годы. Началась решительная кампания по отделению и отдалению литературы от государства. Почему? Видимо, новая власть решила раз и навсегда удалить с политического поля слишком непредсказуемого партнера – русскую литературу. Я хорошо помню все эти разговоры-заклинания: мол, творчество – дело интимное, и не надо в тоталитарных калошах вламываться в мастерскую художника. Кто ж с этим спорит? Но и писателям объяснили: давая свободу творчества без берегов, власть просит в дальнейшем по вопросам смысла жизни, духовных устоев, политической морали и социальной справедливости ее не беспокоить. Как-то незаметно места писателей в парламенте заняли спортсмены, потом сочинители начали исчезать из эфира: патриоты почти сразу, за ними последовали совестливые либералы, усомнившиеся в правильности реформ, похожих на самопогром. Наконец, попросили очистить экран литераторов, готовых говорить все, за что платят и награждают: уж очень глупо выглядели. Вспомните Приставкина! Им на смену пришло новое поколение телевещателей, молодых, разноголосых, но при этом дисциплинированных, как синхронные пловчихи. Да что я вам тут объясняю: посмотрите любое телешоу.
Именно в этот период «писатель» был ликвидирован как класс – исчез из реестра профессий Российской федерации. Власть понять можно: она же договорилась с литераторами, что творчество – дело сугубо личное. Чего же вы хотите? Одни на досуге любят писать книжки, другие разводить декоративные кактусы. Что ж, теперь и кактусоводов в реестр вставлять? Некоторые по привычке начинали вдруг заботиться о судьбах Отечества или защищать обездоленных, но на них смотрели с усмешкой. В 1990-е во власти вообще было много иронистов, чуть страну не прохихикали.
Итак, труженики пера добились своего, освободились от державного призора и в дурном, и в хорошем смысле. Для власти они стали кустарями - сначала с пишущими машинками, потом с мониторами. Правда, сочинителям из либерального пула на некоторое время государство в хорошем смысле заменил Фонд Сороса, российское отделение которого возглавлял Григорий Бакланов. Для патриотической литературной дружины таким коллективным спонсором стали красные директора и губернаторы. Но и те, и другие долго не выдержали: писатели народ прожорливый и неблагодарный. Труженики пера стали как все, нет, еще хуже, ведь у них даже своего профсоюза не оказалось. Громя СП СССР об этой его ипостаси как-то подзабыли. Эту заброшенность и беззащитность особо остро, думаю, чувствуют сегодня те литераторы, что оформляют пенсии. До 1991 их членство в СП СССР еще засчитывают как трудовой стаж, а потом свою принадлежность к цеху даже узнаваемым классикам приходится доказывать справками и гонорарными ведомостями. Почему? Нет ответа. И только кремлевские звезды задумчиво переглядываются с кремлевскими же орлами.
«А что же сами писатели? - спросите вы. – Они-то как относятся ко всему этому?» «Какие писатели?» - в лучших одесских традициях отвечу я. Дело в том, что у нас в Отечестве двухобщинная литература. Воображаю, как напружились любители высчитывать процент инородческой крови в белом теле отечественной словесности. Погодите возмущаться или, наоборот, потирать руки, я - про другое. О том, что наша литература расколота, известно всем. Разделение на архаистов и новаторов, либералов и охранителей было всегда. Все знали, что, скажем, публицист Сергей Сергеевич Смирнов – либерал, а поэт Сергей Васильевич Смирнов – охранитель. Причем, по произведениям понять, кто есть кто, порой было невозможно. Например, Осип Брик (тот самый!) в сталинские годы писал пьесы о пользе опричного террора. Но все, конечно, понимали: это он так маскирует свое свободомыслие. Когда же Анатолий Софронов сочинял комедию, откликаясь на зов партии, то все знали: на самом деле он откликается на зов своего верноподданнического сердца. Хитроумная советская власть умудрилась и трепетную либеральную лань, и упертого патриотического быка впрячь в телегу государства. И ничего – тащили, время от времени взбрыкивая… Но в 91-ом разошлись по своим стойлам – и образовались две общины, вроде «ватников» и «укропов» на Украине. Была и своя литературная гражданская война, но она ограничилась тем, что русский патриот Осташвили разбил очки либералу Курчаткину, а потом как-то странно повесился в тюрьме. Помните?
Итак, в нашей словесности две общины. Переходные и гибридные формы, а также профессиональных перебежчиков туда, где сейчас лучше, я опускаю. Первая община, назовем ее по старинке «почвеннической», многочисленная, но малозаметная в информационном пространстве. Она продолжает считать литературное дело частью общенародной жизни, готова служить разумному государству и нести ответственность за сказанное и написанное слово. В этой общине есть свои «фракции». Одни пренебрегают советским опытом, как чуждым, делая исключение для гигантов, вроде Шолохова, Леонова, Твардовского… Другие, напротив, считают, что именно под «серпом и молотом» родная словесность достигла горних высот. Есть и центристы, к коим принадлежит автор этих строк.
Кроме того, я убежден, что писатель, не испытывающий зависимости от самочувствия своего народа, страны, не связывающий с ними свою человеческую, а также творческую судьбу, это не писатель в нашем, русском понимании слова. Это какой-то иной вид филологической деятельности. Тот, кто не знает этой болезненной связи, даже «присухи», и тем не менее посвятил себя словесному творчеству, отличается от настоящего писателя, примерно так же, как кик-боксер от купца Калашникова. Но должен оговориться: наличие такой внутренней связи с почвой – важное, однако не исчерпывающее условие успешного творчества. Человек, который, пошел в литературу лишь на том основании, что любит Родину, обречен. Обилие таких авторов в почвеннической общине – ее главная проблема. Союзу писателей России смело можно вернуть довоенную аббревиатуру ССП. Вот только расшифровывается она теперь иначе: Союз самопровозглашенных писателей. Ведь писатель не тот, кто пишет, а тот, кого читают. Увы, патриотической макулатурой можно нынче Ангару перекрывать.
Вторая община, назовем ее по-постмодернистски «интертекстуальной», не такая уж и многочисленная - особенно в провинции. Сложив «длинные списки» Букера, «Большой книги», «Национального бестселлера» и «Носа», добавив сотню сетевых самописцев, вы получите почти полный состав общины отечественных «интертекстуалов». Зато они почти монопольно владеют информационным пространством и премиальным тотализатором. Авторы, принадлежащие к этой общине, а среди них есть и талантливые, воспринимают творчество как сугубо личное дело: что-то среднее между мелким семейным бизнесом и альковными изысками, о чем охотно болтают в Сети. Им тоже дорого наше Отечество, но не земное, реальное, а вербальное, так сказать, русская «словосфера». Они Пушкину за талант прощают даже «Клеветников России». В них есть что-то от пассажиров круизного лайнера, даже не подозревающих, что есть еще и кочегарка с чумазыми матросами. Да и куда идет судно, им тоже, в сущности, безразлично, главное – при крушении не утонуть вместе с этим гигантским корытом.
Не случайно иные лидеры «интертекстуальной» общины уже перебрались на постоянное жительство за рубеж, продолжая оттуда активно участвовать в литературной и политической жизни России. Напомню, что первые две волны русской литературной эмиграции были связаны с мировыми катаклизмами. Третья – состояла из тех, кому не только было скучно строить социализм, но и обидно, что не позволяют говорить об этом вслух и писать в книгах. Аксенов и Войнович, например. А вот свежие писатели-эмигранты четвертой волны – это особая статья: они не перенесли того, что их точка зрения перестала быть господствующей, как в 1990-е. Утрату монополии в сфере борьбы идей они сочли оскорблением, катастрофой и уехали. Быков и Акунин, в частности…
Если же говорить об идеологии «интертекстуалов», то они чаще всего «подзападники». В отличие от «западников», искренне чающих объевропить российскую цивилизацию, и в отличие от «прозападников», желающих видеть РФ почетным членом НАТО, «подзападники» попросту хотят, чтобы Россия легла под Запад. Я немного огрубляю и спрямляю, но важна суть. Любя русскую «словосферу», «интертекстуалы» относятся к земной жизни Отечества свысока. Так, возвращение Крыма стало для них досадным пятном на репутации русской словесности. Теперь приходится отвечать перед мировым сообществом не только за травлю Пастернака, но и за «вежливых людей». При этом, повторю, они искренне любят русское Слово. Впрочем, человек, который лишь из любви к литературе решил стать писателем, тоже обречен. Филологическая подготовка не заменит талант, как «виагра» не заменит страсть. Поэтому графоманией «интертекстуалов» можно запрудить Темзу. Да, пожалуй, заодно и Сену…
Остается добавить, эти две общины между собой почти не общаются, друг друга не читают и знать не желают. Недавно в поликлинике я встретил знакомца моей литературной молодости – критика, статьи которого я все эти годы почитывал. Он из видных «интертекстуалов». Разговорились. Критик очень удивился, узнав, что после «Ста дней до приказа» я за 30 лет написал, оказывается, еще с десяток повестей и романов. В ответ не без ехидства он поинтересовался, видел ли я очень смешную комедию моего однофамильца и тезки, идущую в театре Сатиры? Обнаружив, что автор пьесы сидит перед ним, друг моей молодости впал в онтологическое огорчение.
Если я скажу, что писатели почвенной общины пытливы и зорко следят за творчеством «интертекстуалов», то, конечно, слукавлю. Но тем не менее это так. Слаб человек - хочется узнать, за какие такие тексты его собрат, а точнее, «совраг» по перу, получил очередную премию и два-три миллиона рубликов под чернильницу. Поэтому все-таки почвенники лучше знают то, что пишут «интертекстуалы», а те о своих художественно-эстетических оппонентах, по-моему, даже понятия не имеют. Периодически возникает риторический вопрос: как это так получилось, что раскрученная премиальная сеть вкупе с горячей поддержкой СМИ досталась исключительно «интертекстуальной» общине, будто нефтяная вышка хорошему человеку? Ведь даже о президентских и правительственных премиях в области литературы, присуждаемых с гораздо большей объективностью, по телевизору если и говорят, то с поспешным смущением, как про таблетки от запора. Да, мы помним, что именно «интертекстуалы» в 1990-е осуществили грезу власти о ненадоедливой, замкнутой на себе, а потому изящной во всех отношениях словесности. Никаких тебе напоминаний о крахе реформ, геополитических провалах, обнищании населения… Живи, радуйся и дирижируй немецким оркестром. В ту пору ценилась литература, которая лично мне напоминает «сэлфи» на пожаре: видны лишь возбужденное лицо самозапечателенца да красивые всполохи. Пепелище, погорельцы – все это - за кадром...
Но с тех пор многое изменилось. Упала в стране грамотность, угас интерес к книге, а с невежественной молодежью какой технологический прорыв? К тому же, вдоволь поглумившись над патриотическими чувствами в 1990-е, с удивлением в нулевые выяснили, что количество молодых российских граждан, которые не прочь уехать из России куда-нибудь на ПМЖ, достигло угрожающего уровня. Сообразили, что патриотизм хоть и относится к дикорастущим видам эмоций, но если его регулярно вытаптывать, может погибнуть. А кто у нас всегда был главным ревнителем любви к Отечеству? Ясно: писатель. Тут бы и вспомнить власти о почвеннической общине, позвать ее в союзники. Но не срослось.
Почему? Выскажу свои, возможно, спорные соображения. Российской власти по большому счету всегда были ближе либералы, ведь именно государство у нас издавна «главный европеец» в стране. Но это лишь часть ответа. При власти во все времена немало людей без определенного образа мыслей, но с вполне конкретной целью - преуспеть. Если бы министров пороли по субботам и выдавали зарплату талонами на питание, мы бы имели у рычагов сплошь бескорыстных патриотов. А так… Ну какая моногамия в борделе?
Кроме того, у отцов державы всегда теплится иллюзия, что прикормив и приручив диссидентов, они получит дополнительную опору. А патриотов, что их ласкать, они и так рядом, как верный пес у ноги – только свистни. Наконец, самое главное: патриоты гораздо требовательнее к власти, ибо их интересует судьба отечества и народа, а не режима. Им дай волю, они тебе еще и «залоговые аукционы» припомнят. А либерал, и его литературный клон «интертекстуал» к слабостям верхов относится с пониманием. Если развеять болотный туман и гуманитарное сопение, останется лишь личный интерес, как правило, слабо увязанный с интересами Отчества.
Ветчины хочу, ветчины,
Небывалой величины…
Так когда-то спародировал Юрий Левитанский строчки Вознесенского:
Тишины хочу, тишины.
Нервы что ли обнажены?
Но вернемся к двухобщинности нашей литературы. Она возникла в результате распада Союза писателей СССР на множество организаций, которые быстро утратили всякий авторитет и у власти, и у общества. Вы будете смеяться, но Год литературы прошел в нашей стране без видимого присутствия союзов писателей. На заседании оргкомитета, просмотрев многостраничный план мероприятий, я, не найдя там ни одного писательского объединения, обратил на это странное обстоятельство внимание президиума. В ответ на меня глянули так, словно я озаботился судьбой увечных ветеранов Севастопольской кампании позапрошлого века. Собственно, литературное сообщество в Годе литературы не участвовало, в центральных акциях фигурировали отдельные авторы, милые крупным издательским концернам или Агентству по печати. В регионах дело обстояло иначе: там участь писателей зависит от начитанности губернатора. Это плохо? Да как сказать… При организационно-творческом маразме существующих писательских союзов, может, и к лучшему. Ситуацию они явно не поправили бы, а снижать уровень Года литературы было уже некуда…
А может, наплевать и забыть, как говаривал Чапаев? Ну, нет единого писательского сообщества и не надо. Кому-то, видимо, и так хорошо. Но, по-моему, отсутствие структуры, увязывающей жизнь профессионального литературного цеха с государственной культурной политикой, дает о себе знать. Задумайтесь, почему советская власть озаботилась созданием единого союза писателей именно тогда, когда стало понятно, что Мировая революция накрылась, Земшарная республика отменяется, поэтому выживать и отбиваться придется самим без помощи пролетариата передовых стран. Ситуация чем-то похожая на нашу нынешнюю. Нам тоже дали понять, что мы все равно останемся для Запада чужими, даже если вынесем Ленина из мавзолея и подарим Британскому музею. А в ситуации, когда страна на полуосадном положении, писатель уже не кустарь с монитором, а важный соучастник серьезной сшибки цивилизаций. Соратник. Вот только вопрос: на чьей он будет стороне?
Вроде бы власть это заранее почуяла, и без малого два с половиной года назад созвала Литературное собрание, как говорится поверх барьеров. Затея замечательная: свести вместе всех, кто связан с русским словом. Разговор с президентом получился широкий и острый, а главное - всем понравилась идея создать постоянно действующее Российское литературное общество, которое объединило бы профессионалов, работающих на ниве отечественной словесности. Однако за два с половиной года восторг предвкушения сменился тоской ожидания, но обещанного, как говорится, три года ждут. Объясняют: нет денег. Но пока суд да дело, может, власть вернет хотя бы писателей в реестр профессий Российской Федерации? Во-первых, дешево и сердито. А во-вторых, своим многовековым служением Российской Державе и Русскому слову, мы, наверное, заслужили право стоять где-нибудь между «пескоструйщиками» и «почвоведами»…


3

К Международному дню писателя

Юрий Поляков.
ПАТРИОТИЧНЫЕ КНИГИ ОТСЕИВАЮТСЯ КАК НЕПРИЛИЧНЫЕ!
Сравнение это может вызвать у кого-то ухмылку и даже недоумение, но, если задуматься, так оно и есть: для литературного сообщества писатель Юрий Поляков примерно то же, что для сообщества кинематографического — Никита Михалков.
Именно он, драматург и главред «Литературной газеты», отвечает на книжном фронте за такие понятия, как «патриотизм» и «традиционность». И именно он видит во многих происходящих процессах явную несправедливость.
- Яхина, Сенчин, Снегирев, Ганиева — в прошлом году эти молодые писатели оказались номинантами на все крупнейшие российские литпремии. Что это: заговор или реальное отсутствие выбора?
- Все гораздо сложнее. После разгрома СССР большинство писательского сообщества не приняло случившегося в стране. И тогда с помощью срочно созданных премий, прессы и телевидения стали формировать новый литературный олимп, где ни Солоухину, ни Соколову, ни Розову, ни Бондареву место не предусматривалось. Отбирали на этот «нью-олимп», исходя из антисоветизма кандидата, а еще лучше — русофобии, на худой конец довольствовались социальной апатией. Стиль, направление не имели веса: можно быть постмодернистскими бормотунами, кондовыми реалистами. Не важно.
Главное — мировоззрение, скептическое по отношению к русской цивилизации. Эта тенденция видна во всех длинных и коротких премиальных списках. Книги, исполненные веры в Отечество, здорового отношения к миру, отсеиваются на дальних подступах как неприличные.
- Зачем, на ваш взгляд, эти премии вообще нужны?
- В идеале система премий должна способствовать выявлению талантливых авторов, но для этого корпус экспертов и жюри надо формировать из людей разных политических взглядов, эстетических пристрастий и (даже странно говорить об этом в многоплеменной стране) разных национальностей. Увы, этническая симпатия многим заменяет эстетическую оценку. Заметьте, еще ни разу автор, пишущий на родном языке (татарском, якутском, аварском и т.д.), не попал ни в один список той же «Большой книги».
В результате премии стали эдаким ситом, вылавливающим из потока те книги, где непременно присутствует «отчизноедство». Совсем не случайно многие лауреаты «Букера» и «Большой книги» оказались потом на Болотной площади и в добровольной эмиграции, как Михаил Шишкин или Борис Акунин.
- Но в русской литературе всегда было две платформы — писатели-либералы и писатели-традиционалисты.
- Да! И именно в полемике западников и славянофилов рождались самые плодотворные идеи того времени. Однако в ту пору «западников» никто не обвинял в небрежении Россией, в предательстве, а просто они видели ее будущее иначе. Сегодня же «западник» — это тот, кто видит свое будущее на Брайтон-Бич или в Лондоне. Вот в чем беда! Если брать уровень интеллектуальный и художественный, то традиционалисты были всегда мощнее. Разве можно сравнивать писательский уровень, скажем, Гроссмана и Шолохова? Примерное такое же соотношение сил осталось и поныне. Покажите мне постмодерниста, владеющего русским словом на уровне Владимира Личутина или Михаила Тарковского? Нет таких. Однако общественному сознанию с помощью информационных технологий — и премий тоже — навязываются либеральные авторитеты.
- Навязываются?
- Не верите? А вот факты! Госпремию в области кинематографа в прошлом году получил Сокуров, который останется в истории как самый скучный режиссер, а «бесогон» Михалков не получил, хотя его тоже выдвигали. Или вот пример из театральной жизни, близкий мне как драматургу: Татьяна Доронина и Олег Табаков. Оба замечательные актеры-сверстники.
Руководят театрами — МХАТ и МХТ. Но Табаков — полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством», а Доронина — не полный. Случайно? Ну-ну… На последнюю книжную ярмарку «Нон-фикшн» не пустили несколько патриотических издательств. Неформат. Зато либеральные витии на этой же ярмарке учили народ разуму и звали к топору.
- Что вообще происходит с литпроцессом сегодня?
- Идет как обычно. Пишут много, издают тоже, венчают премиями, хвалят в статьях. Потом эти книги, неразрезанные, рядами стоят в библиотеках. Литераторы, которым наскучило сочинять, теперь просто поют по телевизору или комментируют послание президента. Но писатель — это не тот, кто пишет, а тот, кого читают.
- Нет ли у вас ощущения, что место настоящих писателей давно заняли «стилизаторы»: Акунин, Пелевин, Сорокин?
- А что им остается, если своего-то стиля нет... Свой стиль придумать невозможно, его можно отточить, развить, выгодно подать, но сесть, положить перед собой томик Чехова и сказать — «займусь-ка я выработкой своего литературного стиля» — нельзя. Помню, лет сорок назад на совещании молодых писателей прозаик Анатолий Ананьев рассказывал нам, как он выработал стиль: несколько раз от руки переписал «Войну и мир». Попробуйте сегодня почитать Ананьева — уснете. Кстати, литсообщество всегда представляло собой своего рода закрытый клуб, зайти в который можно, только предъявив талант. Сегодня это тоже закрытый клуб, но теперь предъявляют все, что угодно: папины деньги, национальную принадлежность, сексуальную ориентацию, семейные связи, политические взгляды, а талант… в последнюю очередь. Если вы мне в десяти рецензиях на романы из короткого списка «Большой книги» хоть раз отыщите слово «талант» или производные от него, я поставлю вам бутылку. Сегодняшнее литературное сообщество — это… какой-то фитнес единомышленников. А стиль теперь заимствуют примерно так же, как одалживают у богатой подружки на выход платье от Max Mara, вот только возвращают обычно с пятнами от закуски.
- И каков же тогда, на ваш взгляд, показатель настоящей писательской успешности?
- Перечитываемость и, как следствие, переиздаваемость. Остальное, начиная с хвалебных рецензий и премий, — все это от лукавого. Критики — народ жуликоватый, им питаться надо. Эксперты и члены жюри тоже на зарплате: скажет работодатель, и они увенчают любого графомана, удачно подколовшего «полицейское государство» на «Дожде». А вот читателя не обманешь. Если ты оправдал его надежды, начинается другая жизнь, и премиальные жюри становятся для тебя чем-то вроде пунктов раздачи бесплатного супа бомжам.
Количество проданных экземпляров моего нового романа «Любовь в эпоху перемен» — конечно, никуда не номинированного — уже превысило совокупный тираж всех книг из списка «Букера». А общий тираж моей повести «Парижская любовь Кости Гуманкова», думаю, давно превзошел тираж всех книг из длинного списка «Большой книги» за 10 лет ее существования.
Вот вам и вся арифметика успеха… В Московском доме книги я наблюдал сцену: читатель спрашивает: «А где тут у вас современные русские писатели?» — «Вот целый стенд номинантов литпремий!» — отвечает продавец. «Девушка, я вас не про номинантов спрашиваю, а про писателей!» Понимаете, на что я намекаю?
Книжки наголо: дуэль писателей

Ссылка
http://s2.uploads.ru/w389N.jpg
Слева: главный редактор «Литературной газеты», писатель и драматург Юрий Поляков. Справа: писатель, публицист и литературный критик Михаил Бутов во время оглашения имени победителя литпремии «Большая книга».
Фото: Personastars

4

"Двое мужчин дрались за право первым меня изнасиловать»
На русском языке выходит роман «Шардик» Ричарда Адамса

Ричард Адамс проснулся знаменитым после выхода своего первого романа «Обитатели холмов». Его сравнивали с «Маленьким принцем» Экзюпери, «Вином из одуванчиков» Брэдбери и «Цветами для Элджернона» Киза. Однако больше всего автор любит свой второй роман — «Шардик». Его мир тоже не избежал сопоставлений — со Средиземьем Толкина, Нарнией Льюиса и даже «Одиссеей» Гомера. Действие романа начинается на острове Ортельга — дальней окраине могущественной Бекланской империи. Ортельгийцы поклоняются богу в медвежьем обличье и верят, что когда-нибудь Шардик Сила Божья вернется вызволить их из многолетнего изгнания. И вот однажды молодой охотник Келдерек встречает исполинского медведя. На русском языке роман «Шардик» выйдет на днях в издательстве «Иностранка». «Лента.ру» публикует отрывок из книги Ричарда Адамса.

— Когда он появился вместе с Анкреем, — сказала Мелатиса, — я находилась здесь уже достаточно долго, чтобы смириться с мыслью: моя смерть от той или иной причины всего лишь вопрос времени. Еще в ходе путешествия вниз по реке, до прибытия в Зерай, я узнала, чего следует ожидать от мужчин, когда просишь еды или ночлега. Но само путешествие далось мне легко... ах, знать бы тогда, чем все кончится... Я была полна сил и уверена в себе. У меня был нож, и я умела им пользоваться, а река несла меня все дальше и дальше. — Она умолкла и бросила быстрый взгляд на Кельдерека, который впервые со дня своего ухода из Кебина наелся досыта и теперь сидел у очага, поставив сбитые до крови ноги в лоханку с теплым травяным отваром. — Она позвала меня?

— Нет, сайет,  — пророкотал Анкрей, громадный в тусклом свете лампы. Он вошел в комнату, пока Мелатиса говорила. — Тугинда спит. Ежели вам ничего больше не нужно, я немного посижу подле нее.

— Да, посиди часок. Потом я лягу спать с ней в комнате, а владыку Кельдерека оставлю на твое попечение. И помни, Анкрей, что бы там ни стряслось с верховным бароном на Ортельге, владыка Кельдерек все-таки пришел в Зерай. Такое путешествие уравнивает все счеты.

— Вы же знаете местную поговорку, сайет. У памяти острое жало, и мудрый не имеет с ней дела.

— Да, знаю. Ну ступай.

Мужчина вышел, пригнувшись под притолокой, и Мелатиса, прежде чем продолжить, подлила Кельдереку в деревянную чашу терпкого вина из бурдюка, висевшего на стене.

— Но из Зерая пути никуда нет. Здесь заканчиваются все путешествия. Многие прибывают сюда с намерением переправиться через Тельтеарну, однако, насколько мне известно, еще никому не удавалось достичь противоположного берега. Стремнина тут сильная, а милей ниже по реке находится ущелье Бирель, где все до единого суда разбиваются на бурных порогах, среди нагромождений скал и валунов.

— Что, и посуху никто не уходит?

— В провинции Кебин всех людей, переправившихся через Врако с востока, либо убивают, либо отправляют обратно.

— В это я могу поверить.

— К северу от Зерая, в десяти-пятнадцати лигах вверх по течению, горы подступают к самому берегу реки. Там есть проход — Линшо называется — шириной не более тысячи шагов. Местные жители пропускают через него только за плату, и многие из желающих перебраться с севера на юг страны отдают там все свои деньги. Но ни один из тех, кто хотел бы отправиться отсюда на север, заплатить не в состоянии.

— Так-таки ни один?

— Я вижу, Кельдерек, вы ничего не знаете о Зерае. Зерай подобен голой скале, за которую цепляются отчаявшиеся люди, пока их не смоет волной смерти. У них нет ни домов, ни прошлого, ни будущего, ни надежды, ни чести, ни денег. У нас вдоволь только позора и ничего больше. Однажды я продала свое тело за три яйца и чашу вина. Поначалу мне предлагали пару яиц, но я с трудом выторговала еще одно. Я знала человека, который убил за серебряную монету, оказавшуюся для него совершенно бесполезной, поскольку ее не съешь, на себя не наденешь и не используешь в качестве оружия. В Зерае нет рынка, нет священника, нет пекаря, нет сапожника. Мужчины ловят ворон живьем и разводят для еды. Когда я прибыла в Зерай, здесь не велось никакой торговли, да она и сейчас-то не процветает, прямо скажем. На истошные крики в ночи никто не обращает внимания, и все свое имущество человек носит с собой, ни на миг с ним не расставаясь.

— Но этот дом? У вас есть еда и вино. И тугинда, слава богу, спит в удобной постели.

— Все двери и окна заложены крепкими засовами — вы заметили? Но да, вы правы. Здесь мы живем в сравнительном удобстве, хотя сколько продлится такая жизнь — никому не ведомо, как вы сами поймете, выслушав мой рассказ.

Мелатиса подлила горячей воды Кельдереку в лоханку, отпила глоточек вина из своей чаши и с минуту молчала. Подавшись вперед, она протянула к очагу свои прекрасные руки и медленно поворачивала ладони, словно омывая в тепле и свете. Потом наконец продолжила:
http://s017.radikal.ru/i420/1604/04/99aad613725bt.jpg
Ричард Адамс

Фото: Tom Smith / Daily Express / Hulton Archive / Getty Images

— Говорят, женщинам очень нравится возбуждать в мужчинах желание, и, возможно, в других краях это кому-то и впрямь нравится. Я же визжала от ужаса, когда двое мужчин, одинаково мне ненавистных, дрались на ножах за право первым меня изнасиловать. Меня среди ночи вытаскивал из горящей хижины человек, зарезавший во сне моего сопостельника. За неполных три месяца я принадлежала пятерым мужчинам, из которых двое были убиты, а третий покинул Зерай после попытки ударить меня ножом. Как и все немногие, покинувшие город, он ушел не потому, что хотел перебраться в иные места, а потому лишь, что побоялся здесь оставаться... Я не хвастаюсь, Кельдерек, поверьте мне. Хвастаться тут нечем. Моя жизнь превратилась в сплошной кошмар. И укрыться было негде, сбежать некуда. Всего в Зерае насчитывалось не более сорока женщин — уродливые старухи, грязные шлюхи, запуганные девицы, живущие в вечном страхе, поскольку слишком много знают о каком-нибудь гнусном преступлении. И вдруг появляюсь я, жрица-девственница с Квизо, которой еще и двадцати одного не стукнуло. 

Она ненадолго умолкла, потом продолжила: 

— В былые дни на Квизо для ловли брамбы мы использовали живую приманку. Да простит меня бог, теперь мне и в голову не придет такое. Однажды я решила сжечь лицо огнем, но у меня не хватило смелости, как в свое время не хватило смелости служить владыке Шардику... Как-то ночью я была с одним тонильданцем по имени Глаброн, которого все боялись даже в Зерае. Здесь вокруг каждого человека, сумевшего внушить страх к себе, сразу собирается шайка, чтобы убивать и грабить, худо-бедно питаться и оставаться в живых чуть дольше. Они отпугивают остальных от рыбных мест, подстерегают в засаде новоприбывших и все такое прочее. Изредка совершают набеги на окрестные деревушки, хотя обычно добыча столь мала, что шкурка вычинки не стоит. Там ведь и поживиться особо нечем. Люди дерутся и грабят, только чтобы не умереть с голоду. Человек, не умеющий ни драться, ни грабить, ни воровать, не протянет здесь и трех месяцев. Три года жизни в Зерае — изрядный срок даже для самых отчаянных головорезов... В этом конце города, у самой реки, есть таверна. «Зеленая роща» называется — кажется, в честь какого-то заведения в Икете... или в Бекле?

— В Бекле.

— Так или иначе, я никогда не слышала, чтобы в тавернах Икета или Беклы подавали пойло, от которого нападает слепота, или варево из крыс да ящериц. Глаброн взимал с хозяина скудную мзду за то, что не устраивает там погрома и защищает заведение от других таких же бесчинников. Он жаждал славы — пускай хотя бы в Зерае — и находил удовольствие в том, что ему завидуют: что голодные смотрят, как он набивает брюхо, и униженные слышат, как он оскорбляет тех, кого они боятся. И да, что все мужчины вокруг мучаются похотью при виде женщины, которую он держит при себе. «Ты слишком часто водишь меня туда, — говорила я. — Бога ради, разве тебе недостаточно того, что я твоя собственность и что труп Кериола плывет вниз по Тельтеарне? Ну что за радость дразнить костью голодных псов?» Глаброн никогда ни с кем не вступал в споры, уж тем более со мной. Я состояла при нем не для того, чтобы разговаривать, а сам он умел разговаривать не лучше, чем какая-нибудь свинья.

В тот вечер они праздновали успех. Парой дней ранее на берег вынесло утопленника с кой-какими деньжатами, а двое из Глаброновой шайки вернулись из вылазки с овечьей тушей. Бóльшую ее часть они съели, а остальное обменяли на выпивку. Глаброн напился так, что я испугалась не на шутку. В Зерае человек подвергается наибольшей опасности, когда пьян. Я знала всех врагов Глаброна и ожидала, что вот-вот в таверну заявится один из них или сразу несколько. Там стоял полумрак — лампы у нас редкая роскошь, — но внезапно я заметила двух незнакомцев, вошедших в дверь. Лицо одного почти полностью закрывал поднятый ворот мехового плаща, а другой — здоровенный детина — смотрел на меня и что-то шептал своему спутнику. Их было двое против шестерых или семерых разбойников Глаброна, но я сразу поняла, чтó сейчас может произойти, и отчаянно хотела убраться из таверны.

Глаброн пел похабную песенку — вернее, думал, что поет, — и я прервала его, подергав за рукав. Он обернулся, уставился на меня мутным взором, а потом наотмашь хлестнул рукой по щеке. Он уже собирался снова загорланить, когда вдруг закутанный в плащ незнакомец решительно подошел к столу. Лицо его по-прежнему было закрыто воротом, лишь один глаз виднелся. Он с размаху пнул стол, чуть не сдвинув с места, и все сидевшие там воззрились на него.

«Мне не нравится твоя песня, — сказал незнакомец Глаброну на бекланском. — Мне не нравится, как ты обращаешься с этой девушкой, и сам ты мне не нравишься».

Едва он заговорил, я поняла, кто перед нами, и подумала: «О нет, только не это!» Я хотела предостеречь его, но от страха не могла вымолвить ни слова. Несколько долгих мгновений Глаброн молчал — не потому, что оторопел от такой наглости, а потому, что имел обыкновение убивать неспешно и хладнокровно. Он любил производить впечатление на окружающих — отчасти поэтому и внушал всем столь сильный страх, — и выдерживал такие вот картинные паузы, дабы показать всем, что убивает не в приступе ярости, а преднамеренно и сознательно.

«Да неужто? — наконец проговорил он, когда убедился, что завладел вниманием всех присутствующих. — И с кем же я имею честь беседовать, интересно знать?»

«Я дьявол,  — раздалось в ответ.  — Пришел по твою душу, и как раз вовремя». С этими словами пришлец опустил руку, которой придерживал ворот. Никто там никогда раньше его не видел, разумеется, и открывшееся взорам лицо казалось нечеловеческим в полумраке. Все они были люди суеверные — невежественные, с нечистой совестью, безбожные и исполненные страха перед неизвестным. Они с проклятьями шарахнулись от него, наталкиваясь друг на друга и падая. В следующую секунду барон, уже извлекший меч из ножен под плащом, всадил клинок в горло Глаброну, схватил меня за руку, одним ударом прикончил другого мужика, оказавшегося у него на пути, и выбежал в темноту вместе со мной и Анкреем прежде, чем кто-нибудь в таверне успел вытащить нож.

Остальное рассказывать не стану — сегодня, по крайней мере. Будет еще время поговорить. Но вы сами понимаете, что никого похожего на Бель-ка-Тразета здесь еще не видели. В течение трех месяцев он, Анкрей и я ни разу не ложились спать одновременно. Через полгода он стал правителем Зерая, за чьей спиной стояли преданные сторонники, готовые выполнять любые его приказы.

Перевод с английского Марии Куренной

Отредактировано Каптёр (03-04-2016 22:20:28)

5

Уверен был, что в ГСВГ танков Т-72 никогда не было.... а вот и нет- были.
Отрывок из книги

Владислав Морозов

Атомные танкисты. Ядерная война СССР против НАТО
http://s3.uploads.ru/9pJX2.jpg
ПЕРВЫЙ фронтовой боевик о ядерной войне СССР против НАТО. Самый реалистический и достоверный роман, с документальной точностью моделирующий сокрушительный удар советских танковых армий по Западной Европе. 1982 год. Смерть Брежнева и политический кризис в Польше провоцируют прямое военное столкновение СССР и США. Пытаясь остановить лавину советских танков, Рейган отдает приказ на применение тактического ядерного оружия. Андропов отвечает тем же. По выжженной дотла земле, сквозь тучи радиоактивной пыли и зоны полного поражения АТОМНЫЕ ТАНКИСТЫ СССР рвутся к Ла-Маншу… Пальцы уже легли на «красные кнопки». Стратегические ядерные силы приведены в полную боевую готовность. Мир балансирует на грани тотального Апокалипсиса… Этот роман – уникальная возможность увидеть ядерную войну не только из Кремля и Вашингтона, но и через триплексы Т-72, «Абрамсов» и «Леопардов», из кабин «МиГов», Ту-22, F-15, «Тандерболтов» и «Фантомов», из боевых порядков ВДВ и морпехов…
Ссылка

Глава 2. Два капитана и один майор

ГДР. Альтенграбов (восточнее Магдебурга). Место постоянной дислокации 61-го гвардейского танкового полка 10-й гвардейской танковой дивизии ГСВГ. 3 июня 1982 г. 7 суток до «момента ноль».

Иду я мимо наших типовых трех-пяти-шестиэтажек, по чистеньким улицам вечернего гарнизона «до дома, до хаты», то есть к себе, в офицерское общежитие. Устал, естественно, как собака. И вдруг слышу за спиной:

– Андрей! Трофимов! Ты это чего, друзей не узнаешь? Совсем забурел?

Оборачиваюсь, и точно, друзья-приятели нарисовались – капитаны Вова Журавлев и Мишка Каримов. Тоже комбаты, как и я, грешный. Называется – давно не виделись…

– Здрасьте, товарищи офицеры. Уже практически ночь на дворе, – отвечаю им. – А у меня в последнее время куриная слепота проявляется на почве переутомления, недоедания и общей слабости организма. В санаторий мне надо, отдохнуть-подлечиться. Но, поскольку отдыхать мне не дают, я вас сейчас в упор не вижу и опознать могу только по голосу или на ощупь…

Вообще-то это я, конечно, откровенно прикололся, поскольку летом темнеет поздно и на обсаженной липами улице стояла никакая не ночь, а так – легкие сумерки.

– Перетрудился, – усмехнулся Вова. – Совсем тебя заездили, товарищ майор…

Назвав меня по званию, он лишний раз подчеркнул, что я «забурел». Да оно и понятно, они оба – красавцы чуть ли не в парадной форме. Сегодня же суббота, и они, несмотря на повышенную боевую готовность, явно приятно проводили время с семьями. А я – провонявший соляркой, в черном комбезе без погон на голое тело, с танкошлемом на ремне.

И не скажешь, что я офицер, пролетарий умственного труда, блин… Как говорится, у кого выходной день, а у кого и вечный парковый.

– Все вкалываешь? – спросил Мишаня.

– Все вкалываю.

– И как? Не надоело?

– А вот это не ко мне вопрос. Не дай вам бог такую же епитимью от начальства заработать.

– Так не фиг же на показательных стрельбах первые места занимать. Вот теперь и отрабатывай свое нежданное майорство. Тяжелы оказались звездочки?

– И не говори. Кабы знал – залег бы в санчасть с каким не то поносом…

Вообще это довольно длинная история. Еще во время прошлогодних учений «Запад-81» мне вдруг пришлось поездить на «Т-72». В приказном порядке, хотя, судя по всему, мы в ближайшие два-три года должны были постепенно перевооружаться с «Т-64» на «Т-80», про что в последнее время уже было столько разговоров. Ну, то есть как в приказном – в дивизию пришел эшелон новых, с иголочки, машин прямо с завода. Их распределили по полкам, в том числе одну роту передали и в мой батальон и приказали срочно освоить. Цель этого непонятного мероприятия, как объяснили нам отцы-командиры, была довольно специфическая. Показывать вблизи во время маневров дружественно-иностранным гостям, особенно тем, которые только недавно с пальмы слезли, секретные «Т-64А» или тем более новейшие «Т-80» (а последние только-только начали поступать в некоторые части, и большинство личного состава их еще в глаза не видело) высокое начальство сочло совершенно недопустимым, по соображениям секретности. И выходило так, что если в наш полк в ходе учений вдруг захотят заглянуть эти самые «варяжские гости», их будут водить исключительно в то место, где будет действовать эта наша «маскировочно-показная» рота. Придумка была извращенная, но явно не от большого ума. Уж не знаю, было ли подобное проделано в соседних дивизиях, но высокое начальство тут явно рассчитывало на лишний экспортный эффект – все-таки «Т-72» показывают на Красной площади и уже поставляют за рубеж, мало ли что…

В общем, подрядили меня на это дело явно как заочника-академика (дескать, шибко умный, так пусть повышает квалификацию), да еще и с каким-никаким боевым опытом. И, при том, что, по идее, планировалось чисто показное мероприятие, я из этой роты еще до начала учений сделал реальное боевое подразделение, и на маневрах мы выступили успешно, получив отличные оценки. Благо «Т-72А» на фоне «Т-64А/Б» – машина простая и надежная. Кстати, никакие иностранцы к нам в гости для «близкого знакомства с техникой» так и не заявились, ну да и хрен бы с ними со всеми. Интересно было другое – после окончания учений к нам приезжала толпа каких-то продвинутых военно-технических чинов, которые придирчиво осматривали танки и больше всего интересовались эксплуатационными повреждениями машин разных типов. А меня заставили писать сверхподробный отчет, где требовалось вдумчиво сравнить «Т-72» с «Т-64». А чего тут сравнивать? «Шестьдесятчетверка» танк неплохой, за Эльбой у наших супостатов точно ничего подобного нет, вот только, как у нас говорят, «не для средних умов» – те танкисты, кому довелось пересесть на него с «Т-55» или «Т-62», меня поймут. А «семьдесят двойка» – изделие простое и надежное, как палка или автомат Калашникова, у меня на нем первогодки только что после учебки нормально ездили, без особых поломок и нареканий с моей стороны. А с «Т-64» почти во всем нужен определенный навык и опыт, о чем даже в руководствах по эксплуатации пишут. Кому-кому, а мне было с чем сравнивать, я в одной экзотической стране, было дело, даже на «Т-34-85» повоевал…

В общем, отчет я благополучно написал, секретные «спецы» уехали, и я решил, что, по логике, после окончания учений мы «Т-72» сдадим и когда-нибудь, чуть позже, будем помаленьку осваивать «Т-80», как и предписано по плану боевой подготовки. Но забирать у нас эти танки почему-то не спешили.

И тут под Новый год вдруг случилась внеочередная проверка боеготовности – зачетные, практически показательные, боевые стрельбы и вождение в присутствии лично главкома ГСВГ. За те без малого три года, что я прослужил в ГДР, такого на моей памяти не случалось ни разу.

Вообще-то наш комдив полковник Востриков к «внеочередной» проверке оказался вполне готов, поскольку решил заранее распределить роли в данном мероприятии. Выиграть (то есть показать заведомо отличный результат) должен был капитан Валерик Ардаширов, тоже комбат из соседнего 62-го полка, которому просто до зарезу требовалось продвижение по службе. В полку его не особо любили, поскольку был он человеком невеликого ума и прочих достоинств, но зато имел такую шикарную анкету, что хоть икону с него пиши (коммунист-ударник-отличник). А все родной папуля – генерал-майор из ГлавПУРа. После училища Валерик попал служить в Кантемировскую дивизию и за минимальное время преодолел там путь от сперматозоида до командира танковой роты. В ГСВГ он попал год назад, в основном ради соответствующей отметки в личном деле – мол, был отличным командиром батальона, на самом переднем крае противостояния с мировым империализмом. И было совершенно понятно, что, получив отличную аттестацию и благодарность командования, он тут же отчалит служить обратно к папе в Москву или, к примеру, поедет военным советником куда-нибудь «за бугор». Короче говоря, он – лучший в дивизии комбат, а мы все так, для мебели. Должны обеспечивать благоприятный фон для его отличной стрельбы.

Ладно, дошло дело до собственно мероприятия, то есть стрельб. И тут вся показуха нашего дивизионного начальства неожиданно и в одночасье полетела к черту. Сначала у них на трассе заглох «Т-64Б», а потом Валерины подчиненные вдруг начали позорно мазать по мишеням. И вроде экипажи у него были нормальные (плохих-то у нас тут вообще как-то не держат), второго года службы, не лучше и не хуже, чем в любом другом батальоне дивизии. Хотя случается в жизни и такое. Иногда. Возможно, просто был не его день, а возможно, политграмота и образцовая выправка – далеко не главные качества для комбата-танкиста.

А мои тогда отстрелялись более чем гладко. Более того, потом я узнал, что у нас вообще был чуть ли не лучший во всей дивизии результат – и по стрельбе, и по вождению.

В итоге главком, генерал армии Зайцев, вручил мне почетную грамоту и рекомендовал присвоить майорское звание досрочно. С этого момента, даже несмотря на последующую «проставку» по всем правилам и прочее, комдив, комполка и особенно замполиты (на которых явно сильно покрошил батон могучий Валеркин папаша) смотрели на меня искоса (а временами так и вообще словно сквозь меня), да и двигать меня, новоиспеченного майора, на повышение было некуда, поскольку свободные должности отсутствовали в принципе. Я уже начал прикидывать, что этаким макаром очень скоро смогу оказаться на «вышестоящей должности» где-нибудь в «загранично-благодатном» Кабуле или Улан-Баторе. Оно и понятно – танкисты везде нужны. Только я уже побывал в одной далекой и жаркой стране, где усвоил, что все-таки лучше быть комбатом в ГДР, чем командиром полка в какой-нибудь условно-экзотической дыре.

А пока суд да дело, в конце марта, когда в Польше началась полномасштабная заварушка, вдруг случилась и вовсе небывальщина – пришло несколько эшелонов новеньких «Т-72А», прямиком из Нижнего Тагила. Причем танки были основательно доработанные – с усиленной башенной и лобовой броней и противорадиационным надбоем на башне. Одновременно в нашу (и не только) дивизию пришли два приказа. Первый – все требующие среднего и капитального ремонта танки «Т-64» срочно отремонтировать, а те, которые невозможно оперативно починить на местных ремзаводах и рембазах, отправить на завод-изготовитель, то есть в Харьков. И второй – в каждом полку нашей и соседней дивизий, для начала, один батальон перевооружить на «Т-72», причем в кратчайшие сроки.

Естественно, в нашем полку для этого был выбран мой батальон. А «семьдесят второй» хоть и простой танк, но документация по нему у нас имелась далеко не вся, да и массовое переучивание на новый тип техники – это все-таки не одну роту подготовить. В общем, меня загрузили работой по самое не могу, как уже «имеющего опыт эксплуатации «Т-72»». При этом обязали еще и соседним полкам помогать, а также и коллегам-соседям из 7-й гвардейской танковой дивизии, по причине наличия того самого опыта.

Но к данному моменту, то есть к июню месяцу, я свой батальон довел практически до полной боевой готовности, тем более что в последнее время все жили в ожидании непонятно чего – после Польши так и не была отменена повышенная боевая готовность, постоянные тревоги следовали одна за другой – вскакиваем среди ночи, выходим-разворачиваемся-ждем. Потом отбой и возвращаемся. И так до бесконечности. И к чему готовимся – к войне или очередным большим учениям – хрен поймешь, поскольку командование помалкивает в тряпочку…

– Я-то хоть при деле, – ответил я Мишане. – Это вы все груши околачиваете, подкаблучники…

– Так за чем дело стало? – усмехнулся Вова. – Женись. И сразу почувствуешь, что значит счастье…

– Когда-нибудь всенепременно, но не здесь и не сейчас. Кстати, а вы, товарищи почтенные отцы семейств, не думали семьи на лето в Союз отправить? В глушь, в Рязань, в деревню…

– А чего они там не видели? – удивился Мишаня и уточнил: – А ты это вообще о чем?

– Да все о том же. До нашей Родины боеголовка хоть будет лететь какое-то очень условное время, а здесь чем-нибудь вроде «Першинга» или «Лэнса» накроет вообще мгновенно, даже трусы натянуть не успеешь, не то что, к примеру, в чистую простыню завернуться и до кладбища доползти…

– Не понял, – повторил несколько посерьезневший Мишаня. – Ты сейчас про что?

– Скажи еще, что у вас нет ощущения чего-то, скажем так, «предвоенного». Я-то целыми днями по делам мотаюсь или в парке у техники торчу и все вижу. Даже то, чего другие не видят или пока внимания не обращают…

– Например? – уточнил Вова, с которого, похоже, начинало сходить игривое настроение выходного дня.

– Например – понтонеры и разведчики уже месяц тренируются в форсировании водных преград, они в курилке жаловались, что их по этому делу уже задрочили до полного автоматизма. Сколько служу – никогда такого не видел, даже во время больших учений. Есть мнение, что их на форсирование Рейна натаскивают, никак не меньше. А вчерась я в Магдебург ездил и там в штабе слышал – соседи-ракетчики получили с армейских складов спецбоеприпасы. Их ракетный подполковник говорил, что здесь такого не было даже в 1961-м, когда товарищ Вальтер Ульбрихт стенку построил…

– Какую стенку? – не понял Вова.

– Ту, которая поперек Берлина. Или ты думаешь, она была всегда, еще с времен Фридриха Великого? Только ты не про то спросил. Ракетчики говорили, что не сегодня-завтра то же самое выдадут и артиллеристам. Как вам такое?

– То есть ты хочешь сказать…

– Что, очень может быть, мы с вами этим летом поедем «в гости», куда-нибудь в Бонн или Гамбург, «по турпутевке». Вот и прикиньте, где лучше быть при таком раскладе вашим бабам и спиногрызам. Я, по крайней мере, своим предкам еще весной, когда поляки начали быковать по полной, отписал и отзвонился, чтобы они подкопили продуктов и, если что, сразу валили из родного Краснобельска в деревню к бабушке. А деревня от него километрах в трехстах, и первым ударом ее, ежели чего, точно не накроет. Так что думайте. А я пока пошел дрыхнуть. Мне завтра с утра опять вкалывать, несмотря на воскресенье…

Рассказывать им дальше про все то, что я видел и слышал за последние дни в окрестностях, не стоило. ГСВГ бурлила, как гигантский муравейник. Неразбериха и шумиха. Все бегают и воняют горелым вазелином, пузатые «боги войны» в надраенных сапогах и штанах с лампасами рявкают на старших офицеров, те срывают зло на ваньках-взводных, которые, в свою очередь, орут на сержантов и солдат. Обычная, в общем-то, вещь, всегда сопровождающая процесс боевой подготовки войск. Но при этом все без исключения части получали дополнительные боекомплекты и сухие пайки, требующая ремонта техника срочно чинилась, спецсвязь доставляла командирам запечатанные пакеты. Лично мне во всем этом не понравилось кое-что другое – начхимы массово меняли негодные ОЗК и противогазы на новые, а такого здесь не видел вообще никто и никогда. Выходит, предстоит нечто с предполагаемым атомным тарарамом и химией по полной программе? К тому же в разных частях начали появляться недавно выдернутые из Союза офицеры запаса, а это значило, что войска срочно пополняют. Уж не до штатов военного времени ли? Ой, как интересно…

И если кто в этой ситуации молчал – это замполиты. Нет, то есть на политзанятиях и партсобраниях они по-прежнему аккуратно пели о «происках поджигателей войны из НАТО и Пентагона» и их наймитах вроде «Солидарности», но как-то довольно вяло. Похоже, никаких мотивационных установок, объясняющих это перманентное повышение боевой готовности, у наших «политических шаманов» пока что не было. Хотя их можно было понять – совсем недавно померли сперва идеологический инквизитор дядя Миша Суслов, а за ним и сам Леонид Ильич, а какие приоритеты из области агитации и пропаганды были у «новой метлы», никто еще, похоже, толком не знал. Во всяком случае, команды принимать таблеточку от маразма им пока не отдавали.

Лично мне это отчасти напоминало тот шухер, в котором я не так давно лично участвовал на Африканском Роге. Идет война. Стоим в паршивом городишке посреди пустыни. Комендант дал деру, разбежалась и большая часть гарнизона (а те, кто не разбежался, бос, одет в обноски и вооружен чуть ли не как в Первую мировую), а из Аддис-Абебы категорически приказывают – держаться любой ценой. А чем держаться? Пятью стоящими в кое-как отрытых окопах «тридцатьчетверками», которые боеспособны только потому, что при них остались мы, то есть советские советники и водители-инструкторы? Да и остались мы чисто случайно, только потому, что из-за начала войны вертолет не мог сюда долететь – над барханами косяками носились на бреющем истребители противника (кстати говоря, «МиГ-21»). Там вообще была сильно веселая война, поскольку один черномазый марксистский генерал вздумал напасть практически на собственную копию, только в чине полковника. А если валить оттуда наземным транспортом – это пару суток култыхать на «ГАЗ-69» по местной пустыне, притом что те же вражеские «МиГи» с удовольствием гонялись даже за одиночными автомашинами. А ПВО там была офигенно мощная – пара 40-мм «Бофорсов» выпуска 1940 года, чьи расчеты не успевали даже как-то среагировать на приближение реактивного истребителя, не то что прицелиться. Прибавьте к этому тот факт, что никто толком не знал, где противник, поскольку не было ни нормальной разведки, ни связи с передовой, а телефон сразу же обрезали диверсанты. А за командующих – наш главный военный советник, который вообще-то по жизни был специалистом по ремонту бронетанковой техники и, не зная ни местного наречия, ни английского, материл местных вояк через переводчика, и местный председатель «ревтрибунала», который окончил три класса при какой-то тамошней христианской миссии и только и умел что «карать контрреволюцию», то есть без лишних слов и бумажной волокиты ставить к стенке. И из жратвы – только тушенка да бычки в томате, что мы привезли с собой (по жаре «самое то», но на то, что хавали местные, даже смотреть было страшно, не то что есть), ладно хоть водяра нашлась… И как хочешь, так и воюй. И ведь воевали же и, что характерно, победили, по крайней мере по очкам. В общем, там я в полной мере понял, что такое 1941 год.

А вот по-настоящему не нюхавшие пороха Миша с Вовой явно делали из всего происходящего вокруг нас слегка неверные выводы, думая, что современные войны начинаются только тогда, когда большие дяди в Кремле отдадут соответствующую команду.

В общем, мы еще немного постояли, потом вяло распрощались, и я побрел дальше, глядя на электрический свет, зажигающийся за шторами окон офицерских квартир.Нет, в любом случае мои дорогие приятели вряд ли почешутся и догадаются отправить семейства в Союз, уж больно приросли к здешнему комфорту. Да и начальство на них в этом случае наедет – дескать, «панику разводите». А сколько его нам осталось, того комфорта? Кто знает?

6

22443,8 написал(а):

Уверен был, что в ГСВГ танков Т-72 никогда не было.... а вот и нет- были.

Книга то фантастическая! Ни одного подтверждения,именно от танкистов,так и не встречал,тем более фото.У меня большие сомнения,что писал книгу именно танкист,потому что,впервые в жизни слышу,что танк Т-72А,простой как палка.С Т-64Б,еще можно как то сравнивать в "сложности",но с Т-64Ашкой,у которой даже лазерного прицела не было и ни каких ракет,72ка скорей сложнее,но не проще,это точно.Хотя,думаю,что для фантастики,это норма.
Т-72А (объект 176; 1979) — модернизация танка Т-72. Основные отличия: лазерный прицел-дальномер ТПДК-1, ночной прицел наводчика ТПН-3-49 с осветителем Л-4, сплошные бортовые противокумулятивные экраны, пушка 2А46 (вместо пушки 2А26М2), система 902Б запуска дымовых гранат, система защиты от напалма, система дорожной сигнализации, ночной прибор ТВНЕ-4Б механика-водителя, увеличенный динамический ход катков, двигатель В-46-6.

7

22443,8 написал(а):

Атомные танкисты. Ядерная война СССР против НАТО

А не подскажешь: где бесплатно и без регистрации скачать?

8

22448,106 написал(а):

где бесплатно и без регистрации скачать?

Вот здесь посмотри http://flibusta.is/b/435137

9

22443,8 написал(а):

Уверен был, что в ГСВГ танков Т-72 никогда не было.... а вот и нет- были.

Если не вру, в 1985м,у нас в Бернау,приехал состав с новыми танками,запомнилось то, как они заводились - сначала высокий свист типо турбины,а затем уже основной дрын-дрын-дрын и туча дыма,так вот на сколько помню,что говорили это вроде бы Т-72,но утверждать не буду т.к. память вытворяет чудеса и возможно это были какие нибудь Т-80.  :dontknow:

10

22450,7 написал(а):

Если не вру, в 1985м,у нас в Бернау,приехал состав с новыми танками,запомнилось то, как они заводились - сначала высокий свист типо турбины,а затем уже основной дрын-дрын-дрын и туча дыма,так вот на сколько помню,что говорили это вроде бы Т-72,но утверждать не буду т.к. память вытворяет чудеса и возможно это были какие нибудь Т-80.

это и были Т-80. У них стояли газотурбинные двигатели, которые и ревели при запуске .

11

22444,31 написал(а):

Книга то фантастическая! Ни одного подтверждения,именно от танкистов,так и не встречал,тем более фото.У меня большие сомнения,что писал книгу именно танкист,потому что,впервые в жизни слышу,что танк Т-72А,простой как палка.С Т-64Б,еще можно как то сравнивать в "сложности",но с Т-64Ашкой,у которой даже лазерного прицела не было и ни каких ракет,72ка скорей сложнее,но не проще,это точно.Хотя,думаю,что для фантастики,это норма.
Т-72А (объект 176; 1979) — модернизация танка Т-72. Основные отличия: лазерный прицел-дальномер ТПДК-1, ночной прицел наводчика ТПН-3-49 с осветителем Л-4, сплошные бортовые противокумулятивные экраны, пушка 2А46 (вместо пушки 2А26М2), система 902Б запуска дымовых гранат, система защиты от напалма, система дорожной сигнализации, ночной прибор ТВНЕ-4Б механика-водителя, увеличенный динамический ход катков, двигатель В-46-6.

Да, Олег, книга художественная, но фамилия комдива 10-й Уральской танковой дивизии указана верно.Полковник Востриков командовал  дивизией по 1984 год. А вот время  действия - июнь 1982 года вызывает вопрос. Так как на тот момент 10 танковая дивизия еще дислоцировалась в Крампнице. По сведениям  очевидуев она прибыла в Альтенграбов лишь в начале 1983 года.

12

22452,8 написал(а):

книга художественная, но фамилия комдива 10-й Уральской танковой дивизии указана верно.

Думаю,что не стоит серьезно относится "к мелочам",книга хоть и художественная но "героическая фантастика" и ее цель все таки не в этом.Автор кроме верной фамилии комдива называет и верные названия моделей танков,
НО НЕ В ТОМ МЕСТЕ И НЕ В ТО ВРЕМЯ!

13

22449,64 написал(а):

Вот здесь посмотри

Благодарю. Скачал. Попробую почитать.

14

Раз  уж затронули в обсуждениях тему про ГСВСК, рекомендую почитать книгу о наших войсках на Кубе. Честно, сам еще не читал.

http://sh.uploads.ru/t/kEyHh.jpg
http://sg.uploads.ru/t/IrByg.jpg
В издательстве "Галея Принт" вышла в свет книга Валерия Алексеевича Бубнова и Михаила Валерьевича Гаврилова в двух томах

Фрагменты из книги:

Оглавление - http://cubanos.ru/_data/2015/08/ogl.pdf

Аннотация - http://cubanos.ru/pdf/an.pdf

Благодарности - http://cubanos.ru/pdf/bl.pdf

Вступительное слово - http://cubanos.ru/pdf/vs.pdf

Предисловие - http://cubanos.ru/pdf/pr.pdf

Презентация книги 26 сентября в Невской Дубровке - http://cubanos.ru/_data/2015/10/prz.pdf

Рецензия С.М. Сивкова - http://cubanos.ru/_data/2016/01/svk.pdf

Данные об издании:

Формат А4 (210х297 мм). Том 1 - 544 стр. (84 стр. - фото). Том 2 - 512 стр. (68 стр. - фото).

Тираж 500 экземпляров.

Цена 2000 рублей за два тома, если покупать в "Галее Принт".

15

Прежде чем заставлять детей и внуков читать детские книжки, рекомендую сначала взглянуть на то, что там написано... Вот, к примеру, современная сказка... https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/65452.gif

http://sg.uploads.ru/t/Ogyxk.jpg
http://s8.uploads.ru/t/dBknR.jpg
http://sd.uploads.ru/t/zkTva.jpg
http://sa.uploads.ru/t/otLwZ.jpg

16

:D да уж....ни фига себе.....сказали в милиции  :D

17

Понравился рассказ. Рекомендую.

Организм

 28.12.2014 - 21:15 

Рассказы

Олег Чувакин,
фантастический рассказ Организм

В двухэтажном доме, выстроенном скорыми рабочими руками в двадцатых годах прошлого века, восемь небольших квартир. Если чужак вздумает подняться на второй этаж по ветхим дощатым ступеням, он провалится, быть может, в тоннель к центру Земли. А если всё-таки доберётся до цели визита, то ею будет Алексей Иванович, старик шестидесяти лет. Кроме остеохондрозного старика, белёной печи с кочергой, совком, ухватом, чугунком и сковородой, стальной раковины с умывальником над нею и почерневшим ведром под нею, табуретки и стола на кухоньке, продавленного, тонкого как картонка матраца на полу комнаты, стула со спинкой, исполнявшего роль то сиденья, то тумбы при постели, и серванта с сушёными мухами и каким-то свёртком, во всём доме никого и ничего. Дни этого грустного дома, как дни одряхлевшей собаки, брошенной хозяином, сочтены. Его скоро забьют чудовищным инструментом, как на бойне не нужное для жизни животное. Алексею Ивановичу уже не раз сказали об этом, но он, похоже, пропустил эти слова, как решето воду. Он не из тех хозяев, что бросают преданных собак.

Он не из тех, зато другие, приходящие к дому по своему страшному делу, устали от тупого, яростного непонимания, утомились от составления предупреждений, уведомлений, извелись от собственных изобретательных угроз и соблазнительных материальных посулов. Хватит! Одинокий, несносный старик им не указ!

С ужином у Алексея Ивановича вышла заминка. Стол без соли кривой. Что ж, вздохнул Алексей Иванович, придётся пойти к Петру Петровичу, живущему в доме через дорогу, куда снос пока не дошёл, и спросить у того щепотку соли. Щепотку соли, думал старик, и лишь бы сварливая жёнушка Петра Петровича не нудила о том, что только сумасшедший отказывается от благоустроенной квартиры, оставаясь жить в прогнившем сарае с сортиром во дворе, а вот они-то с удовольствием переехали бы в жильё городское — с ровными панельными стенами, горячей водой, центральным отоплением, электроплитой и даже мусоропроводом!

Старик затворил за собою дверь. В уши его ворвался треск сверчков.

Близ крыльца громоздилась поленница, прикрытая ломаным шифером. Белели берёстой поленья, отданные Алексею Ивановичу съехавшим не в новострой, но в городскую больницу ветераном Станиславом Иннокентьевичем, раньше жившим в таком же восьмиквартирном доме по соседству, ныне уничтоженном. У ветерана плохо гнулась простреленная рука, но до последнего времени седовласый воин былых времён артистично колол чурбаки на полешки. Весной удивительное здоровье орденоносца нарушилось, инвалида войны крепко прихватило. Утром его, свалившегося ночью с тахты, выручила вездесущая, ко всему и ко всем неравнодушная Елена Александровна, вызвала «скорую». Домой Станислав Иннокентьевич не вернулся: некуда было. Под День Победы, словно издеваясь над семидесятивосьмилетним ветераном, его дом распластали в щепы примчавшиеся строительные раздолбаи. Лихое дело по расчистке стройплощадки махом дошло и до жителей остальных. Под напором людей в касках, показавших пачку выправленных бумаг с печатями, всё здешнее население, всплакнув над напрасно посаженной по огородишкам картошкой (быть ей закатанной асфальтом!), отдало деловитым чужакам изветшавшие дома, шесть штук из семи, и отбыло в безродный панельный новострой, о котором Алексей Иванович и слышать не желал, не то что видеть его. Уехали и те, кто жил в одном доме с Алексеем Ивановичем. Старик остался бедовать здесь один, не подчиняясь пришельцам в касках, корячась на огороде, иногда выпрямляясь от боли, сковывавшей спину, и любуясь в закатных лучах яблоней «белый налив» и черёмухой, посаженной ещё отцом.

У него самого, пусть он был помоложе Станислава Иннокентьевича и пешком под стол ходил, когда тот освобождал Будапешт, здоровьице поломалось пару лет назад, аккурат в те дни, когда закрыли завод. Не то что дров наколоть — картошку сажать и окучивать, полоть сорняки, траву литовкой косить тяжко ему давалось. Доблестный орденоносец Станислав Иннокентьевич, уложивший из ППШ оккупантов больше, чем Алексей Иванович видел людей за свою жизнь, помогал негнущемуся «молодому» и дразнил его так: «Лом проглотил».

Поднявшись из низины до калитки, Алексей Иванович откинул щеколду. Дойдя до асфальтовой полосы шоссе, он замер, отдавшись нахлынувшему внезапно ощущению безысходности, тут же подстёгнутому воображением. Почудилось ему, будто стоит он посреди куцей рощицы и окружён рассеявшимся отрядом фашистов; он один, без товарищей, прячется за деревом с пересохшей от смертного страха глоткой, с деревянным, как ложка, языком, оружия у него нет, а от тонких, посеревших от войны берёз тянутся к нему тяжёлые взгляды лютых врагов.

Щёлкнув двумя передними зубами, старик неуклюже отпрянул от дороги. Механический рёв несущегося, вихляющего на ходу сто тридцатого «зилка» (не иначе, пьяница за рулём), груженного берёзовыми чурбаками, заложил старику уши. На выбоине в асфальте грузовик с дровами сотрясся — и крупный чурбак, лежавший на самом верху, полетел за борт и быстро, неотвратимо, подпрыгивая и ускоряясь, понёсся по склону, по траве — по спорышу, одуванчикам, подорожнику, — вниз. У дома Алексея Ивановича чурбак с разлёту бухнулся в калитку. Потемневшие от долгих лет и влажности скреплённые штакетины с предсмертным хрустом сорвались с петель и рухнули. Будто снарядом пробило забор.

Взвыв от боли в ступне, Алексей Иванович свалился в траву. Подвернул? Нет-нет, эта боль — от калитки… «Зилок» пьяно вильнул и скрылся за поворотом, утянув за собой дымовой шлейф.

Оберегая пульсирующую ступню, мокрый от пота старик доковылял до крыльца. Спутавшиеся стрекозы двухмоторным самолётом прогудели у его носа. Напрягая увядшие бицепсы, хватаясь за перила, Алексей Иванович поднялся на второй этаж. «Война! Война! — шептал он. — Разбуженная с проснувшимся миром, она и уснёт вместе с ним!»

Через западные окна комнату наполняло солнце, озаряя на стеклянных створках старомодного серванта пыльный налёт, кое-где человеческими руками сбитый. Предметы показались Алексею Ивановичу текучими, замутнёнными, точно он открыл глаза под водой. Прищурившись, старик отметил взглядом свёрток в серванте. Потом опустился на коленки, лёг на матрац, загребая локтями, подтягивая тело к стене, и погрузился в забытьё.

Проснулся он от того, что неловко повернулся. Стопу пронзила боль, всколыхнула изношенный организм до сердца, прошлась по клапанам, желудочкам и предсердиям. Схватившись за сиденье стула, старик с трудом подтянул спину к стене, сел, ощущая позвоночником холод перегородки. Голые, без карнизов и штор, окна подёрнулись пеленой, будто за ночь по откосам и углам их заплели густыми тенётами пауки. Не иначе, случилось что-то со зрением: окна, стены, печь в углу, сервант растёрлись мягкими пастельными тонами и будто покрылись трещинами-кракелюрами. Не вставая с матраца, старик прикрыл один глаз, потом второй. Беда: левый глаз стал видеть хуже. Приставив ко лбу ладонь козырьком, Алексей Иванович взглянул в окно. Небо с ватной каймой облаков раскололось на два куска — в точности как треснувшее пополам оконное стекло.

— Вон оно что! — сказал Алексей Иванович.

Когда треснуло стекло? Быть может, вечером, когда его атаковал «зилок». Быть может, ночью, когда он спал.

Заскрипела за дверью лестница, кто-то громко — так, что загудели перила, зазвенели брусовые стены, — чихнул. Старик взвился по спинке стула, точно атлет по канату, часто от боли в ноге задышал, застонал от отчаянья. Они застали его врасплох! Значит, вот как они могут ворваться, скрутить его и доставить в панельный мешок! И нанести удар по дому! Ну нет! Пусть обходят его дом стороной! А тех, кто явится, — гнать в шею! Забаррикадироваться и стойко держать оборону!

Старик перевёл дух.

В дверь постучали вежливо. Алексей Иванович поник головой, капля пота скатилась по носу, упала в щель между половицами.

Он встал, держась за спинку стула, борясь с дрожью, и отозвался:

— Да!

— Это с почты.

Измученный то ли гриппом, то ли нынешней заразой по имени атипичная пневмония, гундосый и красноносый почтальон принёс уведомление. В последнее время он часто носил бумажки в дом Алексея Ивановича. От строительной компании, от органов городской власти, от каких-то новомодных палат. Алексей Иванович расписываться отказывался, а отрывные части уведомлений жёг в печке.

Почтальон дышал ртом, сипло и с перепадами, запуская в жилище Алексея Ивановича полчища опасных микробов.

Нет, эта строительная зондеркоманда не отвяжется, не отстанет от него. От гриппа тоже умирают.

— Распишитесь, — хрипло сказал почтальон. — И дату поставьте: 11 августа 2003 года.

— Бесполезно ходите, — сказал Алексей Иванович.

— Это моя работа. Мне за неё платят, хоть и мало. Так что не бесполезно. Коли откажетесь принимать, почта вернёт отправителю с пометкой.

— Осторожнее там с калиткой, — сказал Алексей Иванович, щуря левый глаз.

— У вас нет калитки.

— Это случилось вчера.

— Вы хромаете.

— Это одно и то же. Калитка и нога.

— До свидания, — сказал почтальон.

— Мне понадобятся очки! — крикнул Алексей Иванович ему вдогонку. — Стекло в доме треснуло!

— Так сходите и купите! — глухо отозвался снизу раздосадованный болезнью почтальон. — Какое-то стекло приплёл, старый хрыч!

Последних слов старик не разобрал.

— Дом. Он меня не отпускает, — сказал он, глядя в окно и закрывая то один глаз, то другой. — Он держит меня. Он не хочет, чтобы я уходил. Я-то его понимаю. Я ведь тоже не хочу, чтобы моя селезёнка вышла из меня и пошла гулять.

Все, кто был с Алексеем Ивановичем раньше, скрылись в завеси прошлого. Они ушли, а он остался хранителем дома.

Ребёнком он царапал ногтями обои на стыках, обои с полевыми васильками и ромашками в корзинках. Вначале от ногтей наметились едва заметные бороздки, но Алёша углублял и удлинял линии, и кое-где обои, натянувшиеся по углам, лопнули, обнажив под собою тёмное и таинственное. Ни ремень отца, ни охи матери не остановили мальчика, и скоро обои разделились на четыре части, по количеству стен. Под бумагой не обнаружилось ничего, кроме тараканьих яиц у плинтуса. Алёша разочарованно хмыкнул, а мать залепила рваные раны белым пластырем. Мальчик нет-нет, да поглядывал на этот пластырь: не выступит ли из-под него кровь.

Со временем пластырь оброс пылью и отвалился, обнажив былые порезы. Васильки на обоях превратились в голубые пятна, а плетёные корзинки в коричневые лужицы.

Обои были заклеены другими, но и они давно отлепились от влажных стен, обвисли, и под ними обнажились фрагменты тех изначальных, на которых когда-то синели полевые васильки и за которыми мальчик Алёша искал секреты.

Бурлит кипящий самовар, отец колдует над заварником. В заварнике томится душистая апельсиновая кожура. Волшебный ароматный чай, безотказное средство от всех болезней и двоек в школе. Свежую кожуру в доме строго-настрого запрещалось выбрасывать. Отложив любимого Чехова, отец отхлёбывает каштаново-карминный кипяток — стакан за стаканом, полсамовара, как во времена Антона Павловича. Младший брат Данилка, высунув пупырчатый язык и тыча в него сине-красным карандашом, в сторонке трудится над отцовской книгой. При упоминании Чехова годы спустя Алексею Ивановичу будет приходить на ум изрисованная пятиконечными звёздами и винтовочными штыками «Дама с собачкой».

Несётся к вечернему молоку белый кот Васька: острые уши на солнце — словно матовые розовые стёкла. Умный, улыбчивый и игривый Васька, который прожил двадцать один год, съел траулер ряпушки и до самой тихой старости гонял шерстяной клубок. Клубки куда-то закатывались и пропадали; мать предполагала невероятное: считала, что кот их поедал.

По праздникам к отцу приезжает из центра города друг по прозвищу Штангист. Всё, что этот короткорослый и широкоплечий дяденька поднимает, мнится ему невесомым и достойным презрения. Он призывает тому в свидетели смеющегося отца и грозится поднять что-то солидное, например, сервант с посудой. Кончается это состязание Штангиста с самим собою бутылкой водки — её выставляет папа. Двое выпивают водку, и побагровевший, с сияющими по-детски глазами Штангист встаёт из-за стола и идёт поднимать весь дом, но сваливается на пороге. Отец замечает: «Пить не мастак!» Кряхтя, он подтаскивает друга, продев тому руки под мышки, к приготовленному матрацу.

В гости к Алёше приходит сосед-ровесник Ваня. Друзья организовывают мощный джаз-банд, с треском изгоняемый Алёшиной матерью во двор — вместе с пионерским барабаном, пустыми лимонадными бутылками, служившими ксилофоном, счётами без костяшек и прохудившейся стиральной доской.

Мелькает — на беззастенчиво краткий срок, подобный сеансу в кинотеатре, — молодая жена Алексея. Мелькает, опаляя дом рыжими, с тёмно-красным огнём волосами, одаряя кленовой осенью, и исчезает. Перетекает под ручку вышагивающего валко речника, занимающего должность со звучным названием: старпом капитана-механика. Огненной Анне хочется романтики. Что ей в Алексее? Он фрезеровщик на станкостроительном заводе, и пятый разряд говорит о вечной преданности металлу и пугающе громких переспросах «А?» после смены в цеху. Правда, Алексей пробует обнаружить в себе поэтический дар: выводит строфы ручкой на тетрадном листке, а потом возится полночи с выпрошенной у местного кандидата наук пишущей машинкой «Москва». Увы, стихи начинающего поэта возвращаются из редакции «Смены». Листки словно изранены: они испещрены алыми знаками препинания и корректорскими загогулинами. Добивает авторское самолюбие приписка с искренним пожеланием преуспеть в грамматике. Стихотворчество оканчивается беззлобной усмешкой Анны, водкой с соседом Иваном и торжественно-пьяным актом сожжения и стихов, и редакторского письма.

— А мне стихи понравились! — кричит друг Иван.

— Мура, а не стихи! — кричит Алексей. — Двадцать, сорок лет читать, чтоб научиться писать! Вот буду читать!

— Нравятся!

— Мура!

— Стихи!

— Мура!

— А!

— Б!

И они наперегонки бегут в запираемый магазин, к Дуське, за добавкой по три шестьдесят две. «Не встанете завтра на работу, черти!» — вдалбливает им Дуська. «Давай, давай! — несётся в ответ. — Ты продавщица, или кто? Дай хотя б по рубль две — того, что пьётся как по рубль семь!» Махнув рукою, Дуська возится с ключами и выставляет мужикам продолговатую бутылку в «бескозырке».

Ночью их оживит, приведёт в порядок старый надёжный дом. Вынет занозы, подует на болячки. Плеснёт похмельного ветра. Разметает шальные мысли…

…А теперь эта бригада убийц.

Назавтра утром они выстроились в две шеренги: впереди, среди скошенной травы, между сливой и вишнями в палисаднике, — начальствующая троица, при животах-подушках, в отсвечивающих на солнце касках на головах, двое в костюмах, третий в красно-коричневых штанах и такого же цвета рубашке, словно взятой напрокат из музея Второй мировой войны и принадлежавшей воину Sturmabteilung; позади, в низине, за покосившимся штакетником, — линейка рабочих в оранжевых блузах и пузырящихся штанах. Хромая, старик спустился к ним.

Тень с востока упала на дом. Фырча монотонно, у забора набычилось стальное чудище — разрушительная машина, вооружённая чугунной шар-бабой. Подавившись, будто от взгляда старика, машина закашлялась и умолкла. Из кабины выскочил здоровенный парень с большими руками, готовыми ломать, и стал ждать, переминаясь.

— В последний раз предупреждаю вас, Алексей Иванович! — Коричневорубашечник выступил из шеренги. Губы его кривились победно. — Ваша благоустроенная квартира два месяца как готова для заселения. С майских праздников вас дожидается. Первый этаж, высоко подниматься не надо. Солнечная сторона. Электроплита. Все удобства в квартире. Не надо, простите, нестись куда-то, коли приспичит. — Те, кто стоял рядом, заулыбались, закивали. — Чего ещё желать старому человеку? Песенка этого дома спета. Он же рухнет — не через год, так через час! Переезжайте-ка вы в новую квартиру, Алексей Иванович, и без фокусов! Что-то, я гляжу, вы охромели?

Алексей Иванович молчал, глядя себе под ноги. Вот эти травинки, в голубоватых каплях росы, засыплют строительным мусором. Сколько их тут, травинок? Он стал считать вслух.

— Ты что, дед? Делаешь опись имущества? — крикнули из задней шеренги.

— Давайте, Алексей Иванович, по-хорошему, — сказала коричневая рубашка. — Переезжайте. Не нервируйте меня. Мои люди помогут вам манатки вынести.

Семьдесят четыре. Вон та, примятая, у поленницы, — семьдесят пятая. Старик поднял голову. Группенфюрер и двое в костюмах топтались у отцветавшего лилейника и не расцветших ещё хризантем. У кустов крепчал осот, матово зеленела лебеда, лез пырей, вился настырный вьюн. Старик подумал, что в жизненности, стойкости травы есть что-то волевое, заразительное.

— Я не могу, — сказал он.

Шеренги заволновались.

— Не могу, — повторил он. — Это как чужая кровь. Она меняет человека. Она приносит с собой дух, враждебный вашему духу. Вы закипаете, как вода на раскалённой конфорке. В вас схватываются своё и чужое, будто борцы на ринге. И с этих пор вы не находите покоя, хотя раньше счастливо смеялись. Вы делаетесь кусачим и опасным — превращаетесь в бешеного зверя.

Алексей Иванович замолчал. Он таки стал поэтом.

— Это всё? Ты — всё? — громко спросил, почти крикнул парень, водитель чудовищной машины. И выжидательно уставился на своего начальника.

Коричневорубашечник торопливо кивнул ему.

Истомлённый бездействием, парень двинулся на дом. Легко, как картонку, оторвал он входную дверь. Ветер подхватил облачко пыли. Здоровяк бросил дверь на землю, прыгнул на неё. Обшивка с треском проломилась. Выдернув застрявшую ногу, человек потряс рукой, похожей на дубину. Что-то доисторическое, неандертальское жило в нём.

— Давно пора! — выкрикнул он. — Рассусоливаем тут!

Когда детина сорвал с петель дверь, у Алексея Ивановича прихватило живот. Оттуда будто вырвали что-то. Вырвали, а в пустоту засыпали горячую металлическую стружку от фрезы. Старик согнулся, прижав к животу руки и видя теперь только ноги своих врагов.

— Сортир сносим в последнюю очередь! — Кто-то громко засмеялся.

Ноги варвара заторопились обратно к машине. Мотор её взревел, забубнил ритмично. Шар-баба качнулась. Сейчас она освободится от сдерживающих её норов креплений, и лебёдка раскрутит эту смерть, как лассо.

Шатаясь, старик доплёлся до столика в палисаднике, присел на лавку. Дунул ветер, дунул холодно, сыро, будто явилась осень. Каски в шеренге соприкоснулись, забрякали, словно мертвецы костями. В кадку под сливом упала щепка (может, кусочек дома Станислава Иннокентьевича, принесённый ветром) и закачалась на дрожащей воде.

— Не пшеница бы, не лето, давно б спалили твой дом! — крикнул из-за забора какой-то строитель.

Старик уловил и невысказанную мысль крикуна: «И тебя б сожгли! Таких как ты сжигать надо вместе с негодными домами! Дом и ты — помехи новой бетонной жизни!»

«Фашисты, — подумал старик, — враги, чужаки, оккупанты, люди осени». Он собрался было плюнуть, но передумал. Не станет он плевать на свою землю!

— Дед! — Группенфюрер поправил сползшую на лоб каску. — Я тебе как прораб приказываю: двигай отсюда! Сил с тобой нет, старый дурень! И засмеялся бы, кабы начальство семь шкур не драло!

— Стойте! — Алексей Иванович взмахнул руками, захромал, закрыл телом дверной проём. — Стойте!

— Ишь ты, Александр Матросов! — крикнул прораб; машина надвинулась, парочка в костюмах убралась за забор. — В психушку всех стариков сдавать надо! Или к стенке ставить! Чтоб налоги на них, паразитов, не тратить!

— Дайте мне пять минут! — прокричал Алексей Иванович.

— И ни копейкой больше! — Коричневорубашечник подал знак ворочавшемуся чудовищу. Неандерталец двинул рычаг с набалдашником от себя. Рычание усилилось, шар сдвинулся в крайнюю позицию.

Из-за забора неслась ругань.

— Хватит с ним возиться!

— У нас простои идут!

— Круши его, Маслобоев!

— Что за дед такой? — ворчал прораб, жестом не давая начать шар-бабе. — Размазня старая, сроки срывает!

В комнате Алексей Иванович встал на то место, где половицы не скрипели. У окна жужжала, стукаясь тельцем о треснутое стекло, муха. Рокот домоубойной машины казался глухим, далёким: будто не враги завели здесь свою шар-бабу, а мирно работали на поле комбайны. На ум старику пришло слово «страда». Он усмехнулся и провёл похолодевшими пальцами по обоям, коснулся почерневшей слоистой полосы на стыке.

Выбеленные солнцем обои.

Не обои — зеркало.

Зеркало, где нет-нет, да мелькнёт брат Данила Иванович, в последний день в родительском доме листавший свой партбилет, проверяя, все ли взносы уплачены.

Зеркало, где прошелестит плиссированной юбкой, озарит тусклый зимний вечер всполохами огненных волос и изгибами подрисованных глаз спешащая жить Анна.

Зеркало, запотевшее от апельсинного чая, того, что заваривался не без книжной пыли. Зеркало, в котором книжные строки под прокуренным пальцем отца лоснились и стирались.

Зеркало, где спрятались тысячи белых, жёлтых, розовых клубков шерсти. Зеркало, в котором сновали спицами гибкие пальцы матери. Она вязала в кресле с бархатной накидкой, изумрудно-зелёной, — казалось, она села в картину Шишкина.

Зеркало, по эту сторону которого жил белый кот Васька. Зеркало, где водились рыбки и мышки, чьи отъеденные головы Васька клал в тапки отца — делился.

Зеркало, где друг Иван и друг отца Штангист поднимали рюмки с самогонкой или водкой, зная, что похмелью в этом доме не бывать, хоть хлебай растворитель 646 или стеклоочиститель. Ни красных глаз, ни высохшей кожи, ни рези в желудке, ни бомбардировок в голове. Одно желание: стаканчик холодной колодезной водицы. Продавщица Дуська поражалась таким чудесам пития.

Алексей Иванович шагнул. Шагнул, подняв ногу под углом сорок пять градусов, шагнул так, будто всю жизнь не вылезал из военной формы и маршировал на плацу. Поставил ногу и приставил к ней другую. Ступня почти не болела.

Прислонившись к серванту, погладив гладкий медный ключик, старик заплакал.

Из серванта Алексей Иванович достал увесистый свёрток. Пластиковый пакет, в нём — жестянка из-под монпансье и ветошь. В ветоши — пистолет ТТ, в жестянке — обойма и немного патронов. Раз, два, три — восемь штук в обойму, обойму — в рукоять. Клац! Отведённый затвор вернулся на место. Курок взведён, патрон в стволе. Слёзы на лице старика высохли — ему стало жарко, как у загнетки.

— Война шла, когда я был зачат. Война продолжалась, когда я родился. Война гудела, когда я сделал первый шаг и сказал первое слово. Война не прекращалась ни на миг, покуда я жил. Я и мой дом, мы умрём, а война останется жить дальше.

Правая рука Алексея Ивановича сжимала оружие. Указательный палец чуть касался тугого спускового крючка.

Смазанный, чищенный пистолет непременно выстрелит. Последние годы, когда станкостроительный завод выживал на сокращённой рабочей неделе, а потом советские станки и вовсе замолчали, долгими зимними вечерами у фрезеровщика не было никакого дела, кроме как разбирать и смазывать оружие. Четыре года назад начальники взялись было переделать завод под производство пылесосов, затем от этой идеи отказались, решив запустить в цехах сборку корейских телевизоров, но позднее отказались и от этого. На старом крепком фундаменте, сокрушив часть стен, строители — из того же племени, чьи представители толпились сейчас у палисадника, — в считанные месяцы возвели нарядный торговый центр. До пенсии, на которую старик вышел этой весной, он работал по милости начальства в центре охранником.

Летом 1942 года будущий отец Алексея, пусто щёлкнув ППШ и забыв о страхе, со словами «Ты что же, фашист, советским оружием пользуешься?» изъял ТТ у полумёртвого немецкого офицера, чтобы расстрелять в окопе кучку живых, тёплых вражеских солдат. Отец рассказывал: раненый немецкий офицер, у которого отец вырвал пистолет, словно бы удивился: разве кто-то хватает оружие за ствол и выдёргивает из рук, разве так принято на войне?

После боя награждённый боец приехал домой на побывку, а через девять месяцев у него родился сын. И сыну суждено было прожить в доме шестьдесят лет.

Спустя шестьдесят лет Алексей Иванович, сжимая ТТ, молодцевато летел над прогнившими ступеньками, над лестничными распадками. Дом вложил в старика последние свои силы.

Позади была жизнь.

Лучшие пуловеры, жакеты с люрексом, кофты с мелкими косичками из шишкинского кресла.

Самовары душистого чая, сдобренного «Ванькой», «Попрыгуньей» и «Гусевым».

Пухлые щёчки маленького Данилки, слюнявящего то синий конец карандаша, то красный…

Под рычание механического чудища пистолетный выстрел прозвучал бумажным хлопком. Брызнули осколки фары, упала в траву гильза. Ещё выстрел, и ещё гильза. Свинец расплющился, чуть качнув шар-бабу.

— Уходите! Или я буду защищаться!

Неандерталец проворно покинул кабину домоубойной машины и побежал. Строители отхлынули от штакетника. Толкаясь, мешая друг дружке, сверкая яркими касками, они бросились прочь — кто к полю, кто к дороге. Запиликали клаксоны.

Прораб пустился было наутёк, но вскрикнул, свалился у забора: подвернул ногу. Каска слетела на примятую строителями траву. Без неё коричневорубашечник выглядел беззащитным.

Подув на ствол ТТ, старик склонился над упавшим.

— Прорехи в ступенях — мои выпавшие зубы, — заговорил он. — Сбитая «зилом» калитка — больная ступня. Треснувшее в окне стекло — полуслепой глаз. Сорванная с петель дверь — изжога. Отсыревшая штукатурка — шелуха вместо кожи. А трухлявая, порченная дождями и снегом крыша со съехавшим шифером, — остеохондроз.

— Мы только хотели сломать старый дом! — выкрикнул прораб.

— Я запретил вам ломать.

— Ты не можешь запретить! — Прораб оперся на руку. — На этом пустыре вырос бы дом в шестнадцать этажей! Здесь…

— Здесь не пустырь.

Где-то близко взвизгнула тормозами машина.

— По закону ты должен съехать. Тебя предупреждали. Решение муниципалитета… Всё на законных основаниях…

— Закон не знает обо мне. Ему никто не сказал.

Старик погрозил пистолетом прорабу. Тот закрыл лицо руками.

— Уходите!

Над низиной бухнул одинокий выстрел. Возле прораба что-то упало — сухо и легко, как грабли. У прораба дрогнули плечи.

Он отнял от глаз руки.

Старик лежал перед ним, уткнувшись лицом в землю. Ветер шевелил седые волосы на затылке.

Прораб оглянулся.

Возле «уазика», стоявшего на шоссе, выпрямился зелёно-пятнистый омоновец. В правой руке стрелок держал винтовку, а левой, камуфляжным рукавом, вытирал со лба пот. Сдержанная, мужественная улыбка кривила губы милиционера. К месту происшествия спешили автоматчики. К прорабу потянулись фигурки строителей из разбежавшейся команды. Разглядывая за забором старика, они вытягивали шеи.

Качнулась шар-баба. В неё будто снова выстрелили.

По земле прокатилась дрожь. На мгновенье дом вспыхнул изнутри тёмным кровавым светом. И тотчас всё вокруг затряслось, завибрировало, закачалось; воздух потяжелел, будто обрёл плотность воды. Небо потемнело, окрестности наполнились звуками надвигавшейся бури.

Прорабу почудилось, что дом заревел — да так, словно распахнули пасти все медведи, тигры и львы планеты.

Дом ожил.

Брызнули стёклами окна — ударили минными осколками по автоматчикам.

Взорвались брусья — полетели щепками-дротиками, настигая строителей.

Лопнул шифер — изрешетил снайпера.

Фундамент, напружившись, разлетелся на тысячу шариков шрапнели.

Воздух раскалился от летящих бетонных снарядов дальнобойной артиллерии. Они смяли, утащили в канаву милицейский «уазик».

Взрыв сделал то, за чем сюда приехали строители: оставил от дома воспоминание и вырыл глубокий котлован.

Петру Петровичу половою доскою вынесло окно: по столу, сметая тарелки и чашки, проехался деревянный пирог.

В прорабе обломок фундамента проделал брешь размером с футбольный мяч. Сквозь дыру можно было увидеть, как покачивалась на своей привязи шар-баба. Пробитый прораб, будто в нём забыли затворить дверцу, постоял секунду и рухнул.

Дул сильный ветер. Плыли по небу чёрные от пыли облака, и багровые тени бежали по траве.

© Олег Чувакин, 2003-2015

18

http://s2.uploads.ru/NqehP.jpg

Вчера 13 июля  великому русскому писателю Валентину Пикулю исполнилось бы 88 лет.

Тысяча жизней одного человека
В Ригу, где он жил и был похоронен, съезжаются друзья и почитатели писателя, а воспоминаниями о нем поделилась его вдова Антонина Ильинична.
http://s4.uploads.ru/VoWDy.jpg
Родившийся в Ленинграде в 1928 году и переживший блокаду, окончивший  Соловецкую школу юнг и в 16 лет ставший командиром боевого поста на корабле Северного флота, прошедший войну без единой царапины, Валентин Пикуль считал себя везучим человеком. Ему повезло и с талантом, и трудолюбием, он был счастлив в личной жизни. За 40 лет литературной деятельности Валентин Пикуль создал 28 романов и множество исторических миниатюр, общий тираж его книг достиг полумиллиарда.

Дискуссия о его творчестве и взглядах на историю России продолжается и спустя 26 лет после смерти писателя, ценители исторической литературы по-прежнему зачитываются произведениями Пикуля. Корреспондент «Росбалта» побывала в рижской квартире писателя в гостях у его вдовы Антонины Ильиничны Пикуль, которая бережно хранит его литературное наследие. И пока приветливая Марина, дочь Антонины Ильиничны и ее незаменимая помощница, хлопотала с угощением, она сама показала святая святых каждого писателя — его рабочий кабинет, где он работал последние 12 лет своей жизни.
http://sg.uploads.ru/AHlaP.jpg
В неприкосновенности сохранен его письменный стол, сколоченный из обыкновенных досок, весь в чернильных пятнах, который писатель ни за что не хотел менять и который повсюду следовал за писателем. Книжные стеллажи  от пола до потолка заставлены раритетными изданиями, которыми автор пользовался при работе над очередным произведением.  «Покойницкая» — как называл Валентин Саввич богатейшую литературную картотеку и художественную галерею,  где  собраны портреты и другие произведения исторической ценности. Здесь явно ощущается дух Пикуля, и, кажется, что писатель  лишь ненадолго вышел из кабинета. Штурвал с пожеланием счастливого плавания, картина с изображением Пикуля в тельняшке и кандалами на стене, надо думать, — аллегория нелегкого писательского труда.

Вот так, рядом с Пикулем, и повели мы разговор с Антониной Ильиничной — о счастливых и непростых годах супружества, о важности миссии «литературной жены», о наследии великого русского писателя.

— Книги Пикуля — это настоящее путешествие во времени и пространстве, с большим количеством персонажей и сюжетных линий. Во времена отсутствия интернета как Валентин Саввич собирал материал? Откуда черпал богатую историческую фактуру? Как создавалась эта грандиозная библиотека?

— Кабинет Пикуля был для его творчества «благоприятным», потому что почти каждый год у него выходила новая книга. Свою библиотеку писатель начал собирать еще в Ленинграде, где после войны можно было купить практически все, но денег тогда не было. Основной «костяк» библиотеки переехал в Ригу, а здесь он уже ее пополнял. Бывало, заказывал книги и морякам, уходившим в рейс, и те привозили ему нужную литературу, искал у букинистов, покупал у спекулянтов.

Валентин Саввич очень дорожил своей коллекцией книг. В ней насчитывается 10 тысяч томов. Библиотека и была основным источником при создании его произведений. Остальное при необходимости писатель собирал по библиотекам. Я работала тогда заведующей библиотекой рижского окружного Дома офицеров и заказывала необходимую ему литературу не только в Советском Союзе, но и за рубежом — в Англии, Финляндии, Германии и др. Пикуль всегда стремился знать, что думали о том или ином историческом событии, персонаже люди с другой точкой зрения. Ведь у каждого из нас субъективное мнение, и Пикуль полагал, что правда находится где-то «посередине».
— Пикуля часто упрекали в отсутствии профессионального образования. Его критики пеняли ему на  неаккуратное обращение с историческими документами и простой язык, но при этом признавали увлекательную манеру повествования, популяризацию исторических событий в интересной и доступной широкому читателю форме.

— Пикуль никогда не искажал событий и работал очень скрупулезно. Все сведения были почерпнуты им из исторических источников. В его библиотеке имеется богатейшее собрание журналов прошлых лет — «Русский архив», «Исторический вестник», «Русская старина», «Старые годы», «Русский библиофил», «Красный архив» и многие другие, которыми он пользовался при создании своих произведений, так же, как  и теми, что приходили с Запада.

Некоторые привозные источники были на русском языке, те, что на иностранных, отдавали на перевод. К примеру, план последнего романа «Барбаросса» он вынашивал очень долго и не мог приступить к нему до тех пор, пока не ознакомился с мемуарами Паулюса «Я стою здесь по приказу», подготовленными германским историком Вальтером фон Герлицем, которые ему прислали на немецком языке. Мне пришлось переводить этот труд.

Главное — если Валентин Саввич  вырабатывал свой взгляд на то или иное историческое событие, лицо, то всегда твердо придерживался своего мнения, не изменяя своей позиции, что бы ни говорили критики. Пикуль никогда не перерабатывал свои книги, а если критики не соглашались с ним, то спорные места он вычеркивал — для  того, чтобы книга все-таки вышла.

Чаще всего это были какие-то мелочи, хотя и детали, конечно, важны. Описывая чаепитие в XVIII веке, вполне можно было ошибиться в том, из каких чашек его пили, что подавали к чаю и т. д.  Или, как написал Пикулю один астроном, в одной из сцен «Фаворита» была описана ясная круглая луна, а сие было невозможно в конкретную пору.

Или описание того, как Екатерина ела салат, заправленный подсолнечным маслом. Критик указал, что для того времени правильно было бы сказать «растительным маслом». Но думается, что для читателя все-таки важнее другое.

Пикуль написал очень много для исторического романиста — 28 книг. Работа была  сутью его натуры, он не мог без работы, у него сразу портилось настроение. Пикуль настолько отлично изучил историю, что свободно «перемещался» по ней от эпохи Ивана Грозного до Второй мировой войны и в других направлениях, отлично знал генеалогию. К нему часто приезжали именитые историки, сверяли подлинность тех или иных событий и когда уезжали, они расставались друзьями с Валентином Саввичем, оставаясь ими и потом. Кругозор и начитанность у Пикуля были поистине феноменальными. Я, всю жизнь работая в библиотеке и вращаясь около литературы, чувствовала себя ученицей рядом с ним.

— Какой была история ваших отношений с Пикулем?

— Знакома я была с ним давно, но как с автором — только по книгам. Мой первый муж, латыш по национальности, офицер-подводник Ян Антонович служил на Севере. Мы поженились в 1962 году, и после того, как я окончила Ленинградский библиотечный институт, некоторое время жили по его месту службы. Потом он получил новое назначение — в Приморский край, поселок Ракушка, где мы прожили 6,5 лет. Я работала тогда завбиблиотекой матросского клуба, и при ее комплектовании обратила внимание  на книгу В. Пикуля «Океанский патруль», посоветовав взять ее с собой в поход командиру подводной лодки. Он пообещал устроить «громкие чтения» в походе, а по возвращении обсудить на круглом столе. Так и произошло. Затем мы вернулись в Ригу, на родину мужа, я стала работать в библиотеке окружного Дома офицеров.
И вот однажды увидела здесь Пикуля с его женой Вероникой Феликсовной. Пикуль тогда уже был широко известным, популярным писателем, и мне казалось чудом такое знакомство. Он регулярно заказывал книги из фондов. Мы подружились, я бывала у них дома, больше общаясь с его супругой — Пикуль всегда был далек от бытовых дел. Когда Вероника Феликсовна умерла, книги Валентин Саввич стал забирать сам. Выглядел он тогда не лучшим образом, был в депрессии, сильно похудел. Как-то заказал редкое издание о Карле ХII. Когда заказ прибыл, он попросил привезти его ему домой. В свой обеденный перерыв я и отправилась к нему.

Валентин Саввич пригласил меня к столу — бутерброды с икрой, шампанское, макароны по-флотски (его любимое блюдо), конфеты,  цветы. Говорит: «Давайте вместе — я позавтракаю, вы пообедаете». Я стала отказываться, сказала, что нужно ехать на республиканский слет книголюбов, а он уговаривает: «Прошу вас! Мне не с кем поговорить по душам!» И начал свой долгий монолог.

Надо сказать, что Пикуль был галантным кавалером: всегда такси закажет, цветы подарит, в общем, любил ухаживать. А тут вдруг, без всякой романтики и каких-то объяснений, делает мне предложение.  Я говорю: нас в библиотеке 8 женщин, мы возьмем над вами коллективное шефство, будем помогать. А он: «Хочу, чтобы были только вы одна. Будьте моей женой!»

Я обомлела и потеряла дар речи. Сижу и молчу, а он курит одну за другой сигареты и ждет. Начинаю объяснять: у меня идет процесс развода с мужем (по возвращению в Ригу он начал злоупотреблять спиртным и не смог справиться с этим), двое детей — дочке было 16 лет, сыну — 14, работа. А сама еще думаю: кто я и кто он? В это время Пикуль был на пике славы. Смогу ли я осуществить то, что он мне предлагает? Ведь быть «литературной женой» не так и легко.  В голове — мысли вихрем. А Валентин Саввич говорит: «С мужем разведетесь, детям все объясните, и если они признают меня, забирайте их и приезжайте ко мне. Берем такси, едем сейчас». Он умел быть настойчивым.

Подъехали к моему дому, он и говорит: «Жду полчаса. Но хочу, чтобы вы вышли через 15—20 минут… Ничего с собой не берите. Мы начнем жизнь с чистого листа».

Я объяснила детям ситуацию, они Пикуля знали, видели в библиотеке, где я работала с 1968-го по 1979 год. Дети все приняли. Со мной сразу не поехали, пообещали приехать на выходные. Взяла с собой трехтомник Есенина и шеститомник Блока, села в машину  и всю дорогу проплакала. Пикуль испугался, успокаивал: «Я не отбираю у вас детей. Ваши дети будут моими».

Приехали, подошли к столу, он заварил чаек и говорит: «Ну, а теперь давайте познакомимся поближе и перейдем на „ты“.

Я рассказала, что по происхождению крестьянская дочь, родом с Вологодчины, училась в институте в Ленинграде. Нас обоих поразил ряд совпадений в наших судьбах. После войны я жила у брата в Северодвинске (тогда Молотовске) на Республиканской улице, 36. И он в этом доме жил до войны, на этой улице стояла и школа, где учился Пикуль. В Ленинграде во время учебы жила в общежитии в Доме Плеханова на 4-й Красноармейской. И он жил на 4-й Красноармейской, а на углу у Дома Плеханова, вспомнил, был пивной ларек, завсегдатаем которого в то время был Пикуль. В 1962-м мы одновременно приехали в Ригу: он с супругой — жить на новом месте, и я с мужем.
http://sg.uploads.ru/PyD9J.jpg
Невероятным показалось и то, что с Вероникой они поженились 23 марта 1958 года. 23 марта у меня день рождения,  отмечала я его в тот год все на той же 4-й Красноармейской. А свое предложение Валентин Саввич сделал мне 25 марта — мне только что исполнилось 42 года. Вот так жизнь сплела хитроумную „косичку“, разгадать которую сложно, но я думаю все же, что это была наша судьба.   Встретиться мы могли и раньше, а произошло это в Риге, в библиотеке. Нас познакомила книга, так с книгой и прошли по жизни.

Полгода я обращалась к Валентину Саввичу на „вы“. Поначалу было нелегко. Ведь у нас не было никакого периода ухаживаний, мы не знали характеров друг друга. А потом — привыкли. Он стал для меня Валюшей. Я его старалась поддержать, вдохновить. Всегда знала, над чем он работает, помогала ему. На мне были разговоры с рецензентами, встречи с читателями, вычитка гранок, подбор источников. Я была первым читателем, первым редактором и первым критиком рукописей мужа. Он называл меня музой-берегиней.

— Как проходил у Пикуля творческий процесс ? Легко ли ему писалось?

— Когда я впервые пришла к Пикулю, мне тоже было это очень интересно. Однажды я поинтересовалась, как к нему приходит вдохновение. Иногда он успевал написать 4 страницы за ночь, иногда — 14. Спрашиваю — почему такая разница? Он ответил: „Знаешь, вот я сижу и обдумываю очередную фразу или абзац, и вдруг… чувствую запах духов, шелест платья, вижу сцену объяснения в любви, сцену фехтования. Или, к примеру, становлюсь ‚свидетелем‘ сражения. И тут же стремлюсь перенести все это на бумагу. Вот тогда я чувствую — ночь получилась. Все идет быстро и легко. И читатель потом от этих страниц оторваться не может. Но бывает это редко“.

В одну из ночей вдруг услышала, что в его кабинете кто-то разговаривает. На часах — четвертый час. Муж никогда не подходил к двери, никому не открывал — это входило в мои обязанности. Прислушалась: говорит Пикуль, но разными интонациями. Что-то приказывает, с кем-то здоровается, кому-то нотацию читает. Я заглянула в комнату. Гляжу: Пикуль вскакивает и кому-то отдает честь, потом с кем-то прощается, дает напутствие. Тогда я перепугалась — это сколько же людей перебывало в этом кабинете?! Потом он мне объяснил: „Тося, ты не считай меня сумасшедшим. Когда я пишу, все проигрываю вслух. Но все происходит только в моей голове“.

После его ухода я приглашала священников, здесь часто бывал батюшка Феофан. И меня успокаивали, говорили — у вас хороший дом! Все здесь чисто и спокойно, потому что Пикуль писал о своих героях с любовью.

— Июль — месяц памяти Валентина Саввича Пикуля: он родился 13 июля 1928 года в Ленинграде и ушел из жизни 16 июля 1990-го в Риге. Любил ли Валентин Саввич праздновать свой день рождения?

— Не любил категорически. Для него это был страшный день. Обычно люди радуются предстоящему торжеству, находятся на эмоциональном подъеме. А Пикуль в приближении дня рождения становился взвинченным, встревоженным, не в духе.

В юности Пикуль не был  пай-мальчиком. В Ленинграде у него сложилась теплая писательская компания — Конецкий, Курочкин и Пикуль — их звали три мушкетера. Переезд в Ригу во многом инициировала Вероника Феликсовна. С возрастом в компании писателя уже не тянуло. С  83-го года Валентин Саввич не взял в рот ни капли спиртного. А вот курил до последнего.

Умер Пикуль  от острой сердечной недостаточности. На боли никогда не жаловался, лечиться не любил, лекарств не принимал. 12 июля ему сделали кардиограмму — все было нормально, а 16-го Валентина Саввича не стало. Я успела вернуться с дачи, дала ему нитроглицерин, но спасти Пикуля не успели. Долгое время не могла  войти  в его кабинет — привыкла видеть его за рабочим столом.

Позже в архиве Пикуля я нашла потрепанную книгу — „Общий журнал“ о раскольниках, которую он приобрел, когда начал писать свой первый исторический роман „Баязет“, вышедший в 1961 году. Открыв, обомлела — внутренней стороне обложки кроваво-красным карандашом было написано: „Когда я умру — эта книга достанется кому-нибудь, и он подумает, зачем я интересовался подобными предметами? В том-то и дело, что, благодаря разносторонности интересов. Я и стал писателем. Хотя при жизни я так никогда не называл себя, предпочитая более скромное слово — ‚литератор‘. Я имел образов[ание]   всего 5 кл[ассов], а воевал с 14 лет жизни, и все, что я приобрел впоследствии, я приобрел от страстной, почти фантастической любви к познаниям.  Сейчас мне 31 год, у меня сделаны два романа, задумано еще четыре. Писал это Пикуль Валентин Саввич, русский, родился 13 июля 1928 года, умер 13 июля 19…“

http://sh.uploads.ru/Jt2jZ.jpg
Это было написано в 1959 году, в 31 год, ровно посередине жизни, на второй год после женитьбы с Вероникой.

Был ли Пикуль суеверным? Валентин Саввич никогда не начинал новый роман в понедельник. Не любил этот день.  Он верил в рок. Он верил в предсказания. Он сам загадал себе судьбу. И ошибся… Всего на три дня. Может быть, ошибся он, а может быть… судьба.

Когда у дочери Марины родился внук, его назвали Валентином. Поначалу Валентин Саввич с опаской посматривал на маленькое существо, но потом души в нем не чаял, балуя внука игрушками, а более всего — обожаемыми им машинками, которые дозволено было парковать везде и даже в рабочем кабинете писателя.

— 18 октября 2014 года в Риге на улице Тербатас,  93/95, где с 1962-го по 1978 год жил и работал Валентин Саввич, в присутствии министра культуры РФ Владимира Мединского и посла в Латвии Александра Вешнякова была открыта памятная доска. Недавно Рижская дума приняла решение назвать аллею и тропу в Даугавгриве в Риге в честь Пикуля. С чем связано решение дать имя писателя улицам именно в этом районе?

— Этот вопрос встал еще в 2007 году, в преддверии 80-летия писателя. И вот сейчас это решение принято. Я просила, чтобы это была улица в приморском районе Риги — в Усть-Двинске или Болдерае, где жили моряки. Здесь, в  Буллях, была база отдыха моряков, которые возвращались из „автономки“, здесь с 1963 года Пикуль снимал дачу,  много работал, гулял к морю. Здесь, на улице Слимницас, находился военно-морской госпиталь, где он часто бывал, где лечилась его жена Вероника Феликсовна.  И теперь имя Валентина Пикуля будет носить участок улицы Бирзес от Дзинтара до  Лепью, а тропой имени писателя будет названа благоустроенная пешеходная дорожка, начинающаяся на участке между улицами Парадес и Лепью, ведущая к морю, и конечная остановка автобуса. Протяженность аллеи Валентина Пикуля составит около 600 метров, а тропы — 1,2 километра. Так что почти два километра латвийской земли будут связаны с именем Пикуля.

— Открывая памятную доску в Риге, министр культуры Владимир Мединский подчеркнул, что произведения Валентина Саввича могут быть опасны и не нужны только тем, кто не хочет знать своей истории, отрывается от нее и боится. Как увековечено имя писателя на его родине?  Кто оказывает помощь в этом?

— Думаю, что Мединский сказал это, в первую очередь, как председатель Российского военно-исторического общества. Он дважды бывал у нас, и я очень благодарна такому вниманию. Владимир Ростиславович  осмотрел библиотеку, архив и, будучи историком, очень проникся, отметив, какое это богатство. Он интересовался судьбой библиотеки и наследия Валентина Пикуля. Было несколько попыток подобрать подходящее помещение в Москве для открытия мемориального музея или библиотеки Пикуля, однако эти помещения надо было снимать, и вопрос этот пока достаточно трудноразрешимый.

Я никогда ничего не прошу у властей. Помогают друзья, и в первую очередь — моряки. Самую большую и действенную помощь оказывает Общероссийское движение поддержки флота. Уже пять раз сюда прилетал Михаил Петрович Ненашев, капитан 1-го ранга запаса, председатель ОДПФ, и он вновь собирается в Ригу 13 июля, чтобы побыть вместе и вспомнить Валентина Саввича.

По увековечиванию памяти сделано очень много. Улицы Валентина Пикуля есть в  Балтийске и Североморске. В Североморске открыта мемориальная доска о том, что  улица названа в честь выдающегося русского писателя В. Пикуля. В 2008-м в Мурманске на аллее писателей был установлен бюст В.С. Пикуля. Его имя носят библиотеки Балтийского и Тихоокеанского флотов. Морские просторы бороздят сухогруз „Валентин Пикуль“ (порт приписки Санкт-Петербург), тральщик Черноморского флота „Валентин Пикуль“ (порт приписки Новороссийск), пограничный сторожевой корабль „Валентин Пикуль“ (порт приписки Каспийск, Дагестан).

В 1998 году, на доме № 16 по 4-й Красноармейской улице Петербурга, где Пикуль жил с 1947 по 1961 гг., была открыта памятная доска в честь писателя, правда, на мои средства. И мне немного обидно, что при этом было изменено содержание: слово „выдающийся“ писатель было заменено на „известный“, а слово „русский“ вообще исчезло, хотя Пикуль был исконно русским человеком, его мать Мария Константиновна Каренина была из псковских крестьян, одно время Валентин Саввич даже хотел взять псевдоним Каренин.

В 1996 году В. Пикуля посмертно избрали действительным членом Петровской академии наук и искусств, а в 1998 г. (к 70-летию со дня рождения) по обращению бывшего начальника Центрального военно-морского музея капитана 1 ранга Е. Н. Корчагина имя Пикуля было занесено в листы памяти Золотой Книги Санкт-Петербурга. В далеких космических мирах летает планета Пикулия, открытая в 1982 году. Так что пусть в  другом обличии, но Валентин Саввич живет с нами.

— Как относился Пикуль к историческим параллелям? На ваш взгляд, считал ли он, что история чему-то учит?

— Конечно. Пикуль всегда говорил, что история любит повторяться. И жестоко мстить тем, кто истории не знает! Только поэтому мы должны изучать ее, знать, а на каком-то участке времени — знать досконально. Пикуля неоднократно просили написать учебник по истории, предлагали ему свою помощь. Но он отказывался, говорил, что обязательно захочет высказать свое мнение, а именно это сделать ему не дадут. Как говорил Пикуль, для того чтобы нажить врагов, не надо быть гением. Делай свое дело, говори правду, не подхалимствуй — и этого вполне достаточно.

— Какой, на ваш взгляд, была бы его реакция на события, которые разворачиваются в последние годы вокруг России?

— В отношении событий в наше время — такого он даже не предположил бы. Но что касается последних событий при его жизни, он слышать не мог слова „перестройка“, с приходом Горбачева у него часто портилось настроение. Телевизор он смотрел минимально — выпуск новостей, „Международную панораму“, чтобы быть в курсе событий. Слышать болтовню Горбачева не мог. Говорил: „Я работаю по 16—17 часов в сутки. Как еще мне надо перестраиваться? Перестраиваться надо не нам, а высшим эшелонам власти“.

Практически после каждой его творческой ночи он оставлял мне записки: что нужно купить, что вычитать, куда отправить книги, с кем договориться о встрече. Но кроме решения бытовых вопросов, были записки и общественно-политического значения. Одна из последних такая: „Вся жизнь, отданная изучению истории, привела меня к странной, может быть, нелепой мысли, что я всегда существовал. Да, мне пришлось побывать при осаде Пскова во времена Ивана Грозного, я наблюдал за порядками при дворе Анны Иоанновны и Екатерины Великой… и наконец, жалкий, смятый и раздавленный я долго бродил по кочкам болот Пруссии, когда немцы громили армию Самсонова. Да что там одна жизнь? У меня их были тысячи! И каждая в своем времени. Я одевался в разные костюмы, я разговаривал на разных языках. Всегда существовавший, я обязан всегда существовать и в будущем…“

Цитируя записку по памяти, Антонина Ильинична обращает внимание: „Глядите, а Валентин Саввич смотрит на нас. Видите его глаза?“ И в самом деле, с доски с абрисом Пикуля писатель внимательно наблюдал за нами, а с ним вместе — и персонажи его романов с расположенных вдоль книжных стеллажей портретов. Эти работы,  инкрустированные деревом  в стиле интарсия, были созданы другом Пикуля, бывшим помощником военного атташе в Сирии, летчиком-испытателем полковником  Ю. Д. Вовком. Этому искусству Юрий Данилович научился как раз в этой арабской стране. В этой манере выполнен и центральный портрет писателя.
http://s7.uploads.ru/PfIY2.jpg
Первоначально все эти великолепные работы  планировалось разместить в мемориальном музее Пикуля в Санкт-Петербурге,  и они уже были подготовлены к отправке. Но не сложилось — здание было передано Центральному военно-морскому музею. Так портреты и остались здесь, в кабинете Пикуля. Увы, во многом родина  относится к Пикулю, как мачеха.

— Госпремию РСФСР имени М. Горького 1988 года за роман „Крейсера“ Валентин Саввич передал пострадавшим от землетрясения в Армении, а Литературную премию Министерства обороны СССР (1988)  за роман „Из тупика“ — рижскому госпиталю, где лечились воины-„афганцы“. Пикуль был бессребреником?

— Именно так. Он говорил мне: „Я все равно не знаю разницы между тысячей и миллионом. Мне хватает денег на книги — это главное“. Когда пришло время выйти на пенсию, он отказался и от нее. Он говорил: „В какое время русский писатель получал от царя-батюшки гроши?!“ И, получая премию за роман „Из тупика“ в Золотом зале Дома офицеров в Риге, во всеуслышание об этом заявил. Он передавал все премии. Когда ему после второго переиздания романа „Фаворит“ в 1985 году позвонили и сказали, что дадут премию, но половину гонорара надо будет перечислить в Фонд защиты мира, он возмутился и сказал: „Если я дарю, то дарю по своему собственному желанию, а не по приказу!“ Он страшно разгорячился, а я ему сказала: „Валюшка, отдай все!“

Позже председатель латвийского отделения Фонда защиты мира латышский поэт Андрис Веянс пригласил его к себе и вручил памятную медаль Фонда. Показывая затем эту медаль друзьям, он говорил полушутя-полусерьезно: „Мне предложили — я купил“.

— Пикуль „дружил“ с юмором?

— У Валентина Саввича было отличное чувство юмора. Он был остроумным человеком, знал множество исторических анекдотов. Но очень не любил пошлости, сальных анекдотов, сразу пресекал это.

— Вашему перу принадлежат книги о В. С. Пикуле: „Валентин Пикуль. Из первых уст“, „Уважаемый Валентин Саввич!“, „Валентин Пикуль. Я мерил жизнь томами книг“, „Живет страна Пикулия“, фотоальбом „Жизнь и творчество Валентина Пикуля в фотографиях и документах“. Вы член Союза писателей России. Какие произведения Валентина Саввича наиболее близки именно вам и почему?

— Конечно, „Три возраста Окини-сан“, поскольку мне как никогда приходилось входить в свою обычную роль — я была первым читателем, первым редактором, критиком. На мне он проверял отношение к тому или иному литературному персонажу, событию.

Но вначале мне стоило больших трудов усадить его после ухода из жизни Вероники Феликсовны снова за рабочий стол — тогда он отошел от всего, год не работал. Пикуля очень интересовала история Дальнего Востока. К тому времени роман „Богатство“ уже был написан, и Валентин Саввич  был в поиске нового сюжета. Я старалась заинтересовать его различными новинками, комплектовала его библиотеку.

В самом начале этой работы  мне приходилось читать очень много литературы по Японии. Многое он отметал, но однажды в букинистическом магазине я увидела три книги по истории Японии: „История Японии“ Гиро изд. 1936 г., „Японские вечера“ Н. Г. Шебуева и исторический сборник по истории Японии. Принесла домой, Пикуль буквально схватил книги, закрылся в кабинете, спустя два часа выходит и говорит: „Поздравь меня, я сажусь за роман ‚Гейша‘! Таким было первое название книги.

— По произведениям Пикуля были сняты фильмы ‚Юнга Северного флота‘, ‚Моонзунд‘, ‚Бульварный роман‘, сериалы ‚Баязет‘, ‚Богатство‘, ‚Конвой PQ-17‘, ‚Фаворит‘, ‚Пером и шпагой‘.  Не обращаются ли к вам с просьбами об экранизации других его произведений?

— Обращаются. Сейчас есть договор на съемки по роману ‚Честь имею‘, но когда он выйдет, не знаю. У Пикуля очень много сюжетных линий и исторических персонажей, снимать по его произведениям непросто. Я  всегда советую обратить внимание на исторические миниатюры Пикуля — это настоящий кладезь для кинематографа, он написал 151 миниатюру. Это небольшие законченные произведения, достойные быть перенесенными на экран.

— Романами и историческими миниатюрами Пикуля зачитывались несколько поколений, его произведения  продолжают пользоваться большим спросом. При жизни писателя тираж его книг составил почти 20 млн экземпляров. Переиздаются ли сейчас книги Пикуля?

— Сейчас выходит 17-е по счету собрание произведений Пикуля, изданных после его смерти. Общий тираж книг достиг полумиллиарда. Еще стоят в очереди следующие переиздания. Правда, тиражи небольшие, но, слава богу, я могу заплатить за квартиру и выучить внуков.
— В 2018 году мы будем отмечать 90-летие со дня рождения Валентина Саввича. Что, на ваш взгляд, могло бы стать лучшим подарком памяти писателя?

— Думаю, самым большим подарком для Пикуля было бы, если бы я опубликовала его портретную галерею и картотеку. Он вложил в их создание гигантский труд и большую часть души. Вот Бирон,  Аракчеев,  граф Орлов, вот ставка Кутузова, вот этот красавец — Григорий Потемкин, вот образец того, как надо было подавать прошение, вот образец почерка Петра III, вот портрет Распутина из голых женщин… Картотека снабжена детальными нюансами об изображенном герое или пейзаже, художнике, времени и обстоятельствах написания, об истории написания исторических  писем и записок и их авторах.

Какие исторические персонажи были любимцами Пикуля? Когда он начинал работать над своими книгами, он влюблялся в героев. Конечно, у него был и так называемый свой герой.  В ‚Крейсерах‘ — это мичман Панафидин. В ‚Фаворите‘ — и Потемкин, и Екатерина. Когда мы были на могиле Потемкина возле Ясс, Валентин Саввич сидел возле нее и плакал. Плакал ли по Распутину? Не видела, но не думаю. Хотя роман ‚Нечистая сила‘, который печатался в 1979 году в журнале ‚Наш современник‘ под названием ‚У последней черты‘, и за который Пикуля сильно критиковали власти, Пикуль считал  главной удачей в своей литературной биографии. Затем история все расставила по местам, и в 1993 году, уже посмертно, Пикуль был удостоен Шолоховской премии именно за ‚Нечистую силу‘.

Как утверждал Бальзак, писатель существует только тогда, когда тверды его убеждения. Пикуль, великий патриот России, был человеком с твердыми убеждениями. Он говорил: ‚Лучше быть, чем казаться!‘ Валентин Пикуль был, есть и будет великим русским писателем. Имя Пикуля живет в его книгах.

Беседовала Ольга Соколова, Рига

Фото автора

19

Цитаты В. Пикуля:

Вообще-то, самые страшные люди на свете — идеалисты.

Валентин Пикуль «Три возраста Окини-Сан»

Чтобы проверить качества человека, мало брать у него денег взаймы или ходить с ним в разведку. Лучшая из проверок - дать человеку власть, и вот тут он раскроется до конца.

"О себе"

Валентин Пикуль «Псы господни. Из неизданного»

Россия — это такая страна, которой можно нанести поражение, но которую нельзя победить!

Валентин Пикуль «Моонзунд»

Я согласен подставить себя под пули, но только под вражеские. Ждать, когда тебя убьют свои, противно.

Валентин Пикуль «Моонзунд»

Россия не готова к войне.
— А что тут удивительного? Разве Россия когда-либо была к чему-либо готова? Это же ведь естественное её состояние — быть постоянно неготовой
.

Валентин Пикуль «Моонзунд»

История любит жестоко мстить всем тем, кто забывает историю.

Валентин Пикуль «Три возраста Окини-сан»

— А где вы успели нажить себе так много врагов?
— Для этого не надо быть гением. Делай свое дело, говори правду, не подхалимствуй — и этого вполне достаточно, чтобы любая шавка облаяла тебя из-под каждого забора.

Валентин Пикуль «Честь имею»
 

Долг, честь, присяга — это ведь не пустые слова!
Нельзя их закидывать под лавку…

Валентин Пикуль «Моонзунд»

Когда человек проявляет героизм при свидетелях-это одно. Когда человек знает, что его подвиг останется неизвестен, и всё-таки он совершает подвиг,-это другое.

Валентин Пикуль «Три возраста Окини-сан»
   

Разве может Европа жить без России? Удивляюсь я нашим критикам.. Да они там все передохнут от чёрной меланхолии, если нас не станет!..

"Битва железных канцлеров"

Пикуль В. «Пером и шпагой»

- Француз работает ради славы, англичанин изо всего старается извлечь прибыль, и только немцы делают своё дело ради самого дела. Оттого и продукция Германии - лучшая в мире.
- А ради чего надрываются русские?- спросил я однажды.
- Русские? Они и сами того не ведают
...

Валентин Пикуль «Честь имею

Чиновники – это трутни, пишущие законы, по которым человеку не прожить. Почему у министров жалованье постоянно и независимо от того, хорошо или дурно живётся населению Пруссии? Вот если бы квота жалованья бюрократов колебалась вверх-вниз в зависимости от уровня жизни народа, тогда бы эти дураки меньше писали законов, а больше бы думали…

Бисмарк

В. С. Пикуль «Битва железных канцлеров»
— Я не слишком-то доверяю людям, которые публично распинаются в своем патриотизме. В подобных излияниях всегда улавливается некая фальшь. Недаром же на Востоке издревле существует поговорка: имеющий мускус в кармане не кричит об этом на улицах, ибо запах мускуса сам выдает себя…


Валентин Пикуль «Каторга. Плевелы»

20

Не знаю  :D  как вы....а я решил тоже  https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif податься в писатели . Начал с ..малых форм .. https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/77993.gif

http://s9.uploads.ru/nmqyo.jpg

21

41474,3 написал(а):

податься в писатели

Молодец Валера!  https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/37242.gif
Несколько уточнений по наряду "Ковбои".
Название было в Артполку общеупотребительным.
Возили не Помои, а ОТХОДЫ.  https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/94076.gif
Когда были проблемы с Гужевым транспортом ( лошадью), то в повозку запрягались сами курсанты. А если по простому, то это был наряд на свинарник.  https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/61035.gif
Пиши есчё.  :writing:

22

41476,4 написал(а):

Молодец Валера!  
Несколько уточнений по наряду "Ковбои".
Название было в Артполку общеупотребительным.
Возили не Помои, а ОТХОДЫ.  
Когда были проблемы с Гужевым транспортом ( лошадью), то в повозку запрягались сами курсанты. А если по простому, то это был наряд на свинарник.  
Пиши есчё.

Ну я ж...начинающий аФтор :D ....а помои  :D  звучат как слово (аж запах) сильнее ...чем отходы https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/18235.gif ...

23

41478,3 написал(а):

Ну я ж...начинающий аФтор

https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/65452.gif

Ну, тогда вот:

https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/60920.gif http://sg.uploads.ru/t/X5huq.jpg

24

41550,26 написал(а):

Ну, тогда вот:

Вот так всегда https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif зажимают молодую поросль https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif

25

41579,3 написал(а):

Вот так всегда  зажимают молодую поросль

А в чем зажим то??? https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/97906.gif

Вроде как наоборот, тепличные условия пытался создать, взывая всех к тишине.... https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/77993.gif  дабы своим мышинным шуршанием не отвлекали эту саму поросль от мук творческих... https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif

26

41586,26 написал(а):

А в чем зажим то??? 

Вроде как наоборот, тепличные условия пытался создать,...

А трех :D разовое питание будет https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif

27

41661,3 написал(а):

А трех  разовое питание будет

   Думаю ,что да : - вторник, четверг , суббота !  :D

28

41672,1403 написал(а):

Думаю ,что да : - вторник, четверг , суббота !

Ну если с компотом  https://forumstatic.ru/files/000b/db/32/64100.gif то пойдёт !

29

41672,1403 написал(а):

Думаю ,что да : - вторник, четверг , суббота !

41674,3 написал(а):

Ну если с компотом   то пойдёт !

30

41672,1403 написал(а):

Думаю ,что да : - вторник, четверг , суббота !

Это много, еще талию разнесет. Вот раз в три дня - в самый раз будет. :crazyfun:


Вы здесь » Форум ГСВГшников » Изба-читальня » Новинки литературы